Похищение Луны

Больше всех беспокоился Гвандж Апакидзе. Для него было очень важно, кто победит: дворянин или крестьянин?

Гунтер казался Гванджу лучше выхоженным, и он был уверен в его превосходстве. Что же касается наездника, — ничего не значит, что Тараш вырос за границей. Как может какой-то Звамбая в чем бы то ни было победить Эмхвари.

Заслоняя рукой глаза от солнца, Гвандж, не отрываясь, следил за состязанием.

От отряда отделился жеребец цвета львиной шерсти — Дардиманди, англо-араб Мухрованского коннозаводства. На нем сидел какой-то грузин из Тбилиси, красный командир.

За ним на отличном кабардинце вылетел коренастый тюрк, конюх Абдулла Рамаз-оглы. Конь отливал блеском воронова крыла, задние ноги — в белых шашках. Клубы пыли, поднятой лошадьми, окутали всадников, скакавших в золотой завесе, наброшенной на землю заходящим солнцем…

Но вот в поле вырвались Арзакан Звамбая на Арабиа и Тараш Эмхвари на Гунтере.

— Жеребец, на котором скачет Эмхвари, — утверждал Гвандж Апакидзе, — от Уайт-Стрит, кобылы принца Ольденбургского, из коннозаводства Вильгельма… Отец ее, как говорят, — жеребец из Тбилисского коннозаводства, по прозвищу Пикриа…

Гунтер и Арабиа поравнялись и полетели по синевшему в сумерках полю.

Огненный Гунтер и караковый Арабиа, скакавшие рядом, были подобны легендарным коням Аполлоновой колесницы.

Через некоторое время, перейдя на рысь, они поскакали обратно. Опять рядом. Гвандж, видя это, заволновался.

Тараш Эмхвари присоединился к своей группе. Теперь из другого отряда выпустили на поле некоего Ашхвацава на наркомземовской полукровке.

Ашхвацава пронзительно гикнул по-абхазски, вызывая Арзакана, и оба двинули коней друг на друга, грудь в грудь.

Но и тут Арзакан не уступил сопернику первенства.

Кац Звамбая неподвижно сидел на своей кобыле. Он зорко следил за джигитовкой воспитанника и сына, затем за состязанием сына и Ашхвацава. И решил так: если кто-нибудь отобьет первенство у рода Звамбая, он сам тотчас же выйдет на ристалище.

Гвандж, протолкавшись сквозь тесные ряды зрителей, направился к ближайшему отряду всадников.

— На бурку! На бурку! — крикнул он и расстелил на лужайке свою выцветшую бурку.

Гвандж Апакидзе изо всей мочи добивался победы Тараша Эмхвари и о чем-то шептался с судьями. Они снова выпустили Тараша на Гунтере.

Как ни старался Тараш, однако не смог заставить Гунтера, прошедшего европейский тренинг, проделать на бурке хотя бы одну фигуру. Шея лошади оказалась недостаточно поворотливой.

Опять выехал Ашхвацава. Пустив коня во весь опор, он дважды попытался осадить его на бурке, но разгоряченный конь оба раза перемахнул через нее.

Наступила очередь Арзакана.

Арабиа заартачился. Кинул взгляд на бурку, сердито фыркнул и метнулся, унося всадника далеко в сторону.

Гвандж Апакидзе воскрылил духом, однако не выдал ничем своего злорадства.

Несколько раз хлестнув плетью Арабиа, Арзакан повернул рысью обратно.

Как только задние ноги коня оказались на бурке, он поставил его на дыбы, дернул что есть силы вниз поводья, заставил его опустить на другой конец бурки передние ноги, затем натянул поводья и ударил выгнувшегося, как лук, жеребца каблуком в бок, отчего тот сделал прыжок в несколько метров. Поскакал по полю и вновь повернул коня.

Взмыленный Арабиа, бешено сверкая глазами, понесся обратно.

Наездник снова осадил его на бурке и дважды повторил прыжки — схапи.[14]

То же пытался сделать Ашхвацава, но не смог.

Когда Арабиа и его хозяин возвратились к своему отряду, их встретил гром рукоплесканий.

В состязание неожиданно вступили несколько тбилисских наездников. Но ни один из них не сумел поставить лошадь на бурку.

После этого Петре Малазопиа удалось выполнить на бурке все фигуры схапи.

Первенство Арзакапа стало спорным.

И тут, неожиданно для всех, из того же отряда, в котором был Тараш Эмхвари, вылетел на своей малорослой Цире Кац Звамбая.

Стоявшие впереди всадники заслоняли его, и Арзакан в сумерках не распознал отца. Но до его слуха долетело:

— Кац!.. Кац!.. Кац!..

Он вздрогнул, испытывая смутное неприятное чувство.

«Как? Родной отец собирается оспаривать у него победу? Он же говорил, что не будет участвовать в скачках!»

Не знавшие Кац Звамбая и его великого искусства в наездничестве недоверчиво пожали плечами: куда, мол, лезет старикашка! И лошаденка-то у него — кошка какая-то!

Кац повел себя как опытный оратор, который дает выступить сначала мелким говорунам, а потом уже, — когда публика, разочарованная, заскучала, — уверенно поднимается на трибуну и, сразу завладев вниманием слушателей, срывает рукоплескания.

— Ахахаит! — крикнул Кац и хлестнул Циру. Облако пыли быстрее тени окутало всадника и лошадь.

Осадив Циру на бурке, Кац бросил на нее газырь.

— Не попал! — крикнул Гвандж Апакидзе, стоявший тут же в качестве судьи.

Заспорили и другие.

С востока развернутым строем, в одну шеренгу, скакал весь отряд наездников.

Гарцуя, вскачь помчались всадники, разом закидали лагерь палками орешника, молниеносно повернули и поскакали обратно.