Похищение Луны

Но самым характерным для Гванджа Апакидзе, что руководило всеми его помыслами и поступками, была безграничная ненависть к сегодняшним порядкам. И это происходило вовсе не из любви к вчерашнему или завтрашнему; нет, он просто ненавидел все, что мешало ему насладиться сегодняшним днем.

Хозяин стал расспрашивать гостя: что предвещает луна, будет ли вёдро или непогода, и думает ли батоно Ломкац быть в церкви в день святого Георгия?

Ломкац Эсванджиа, умевший гадать по фазам луны, предсказал дождь.

О таких и подобных этому делах расспрашивал Гвандж Апакидзе своего собеседника, а не о его родне, ибо не было у Эсванджиа родни; да не то что родни, — даже ровесников не осталось у этого столетнего старика.

На протяжении без малого ста лет, накануне праздника святого Георгия, Ломкаца Эсванджиа запирали в Идорском храме. На другой день он, пав ниц, «вещал миру» волю святого. Также жрецом «священного дуба» был Эсванджиа, неизменный предсказатель погоды.

Все это создавало ему авторитет в глазах суеверных людей. Он же умел заговаривать болезни, знал целебные травы, слыл искусным хирургом. Против него вели борьбу как современные врачи, так и церковники старого времени. Ибо этот жрец с кинжалом на поясе соперничал с ними и во врачевании больных, и в толковании верующим воли Христа и святого Георгия.

Ломкац Эсванджиа с сознанием своего права носил звание жреца и предводителя общины. И недаром. Статный, величавый красавец, он свою молодость принес в жертву этому делу — молодость и страсти.

Неудачи личной жизни толкнули Ломкаца на служение религии. Двадцатипятилетним юношей он влюбился в девушку из рода Анчабадзе. Они росли вместе, так как отец Ломкаца был управляющим у Анчабадзе. Но кто отдал бы в те времена княжну Анчабадзе за Эсванджиа? Девушку посватал старый генерал. И когда ее увозили из Абхазии, она выбросилась с парохода.

И вот с того дня Ломкац Эсванджиа не взглянул ни на одну женщину. Наложив на себя обет монашества, он отказался от личной жизни. Печаль угнетала его даже в старости. Он и теперь искал случая, который бы оборвал его жизнь, ибо этот полухристианский, полуязыческий жрец ощущал жизнь как тяжелое бремя.

Гванджа Апакидзе и его гостя связывала общая ненависть к большевикам, причем Ломкацем руководили преимущественно религиозные побуждения. Подобные ему наивные фанатики легко попадаются в сети интриганов и служат их темным целям, думая, что выполняют свою особую миссию.

И сейчас Ломкац Эсванджиа пришел в дом Апакидзе, чтобы попасть в расставленные для него силки.

МЕСЕФЫ

В Окуми началась полоса весенних дождей. Крыша во дворце Эмхвари стала протекать. Цируния, ковыляя по комнатам, расставляла по углам тазы, котлы, ведра. С карнизов шумными ручейками сбегала вода.

Едва Тараш лег, как поднялся ветер и захлопали ставни. Потом затрещала плетеная изгородь. Дряхлая борзая с лаем бросилась к орешнику. Эмхвари вспомнил слова Арзакана о том, что Тарба особенно злы на него — на Тараша.

Но браунинга из-под подушки не достал. Постоял некоторое время на балконе, потом окликнул собаку.

Мгелика, съежившись, сидела перед домиком сокольничих и, глядя на потемневший месяц, жалобно скулила.

Тараш вошел в комнату. Перестав выть, собака кинулась к дубняку.

Эмхвари лежал на шезлонге, скрестив на груди руки. Ждал Тарба.

Половицы на балконе заскрипели. Тараш не пошевельнулся. Думает: хоть бы пришли его кровники! Он так и останется лежать, даже не прикоснется к браунингу. Он встретит смерть, сложив на груди руки. Однако хотелось ему сейчас, чтобы около него был Лукайя Лабахуа и прочел бы ему отходную.

Перевел взгляд на стену. Смутно выделялся на стене портрет Эрамхута Эмхвари. Бледный, измученный странник.

Вдруг поднялся такой шум, словно Черное море, взметнувшись со своего ложа, с ревом устремилось на землю.

Дождь застучал по кровле и зашумел листьями магнолии; казалось, стая темнокрылых птиц трепыхалась в листве дерева.

Перед самым рассветом гроза утихла и Тараш задремал. Скулила за дверью Мгелика, но Тарашу снилась Сванетия, а там он привык к лаю собак.

Тогда Мгелика приставила морду к самой замочной скважине и стала жалобно повизгивать.

Наконец узнал ее голос Тараш, встал, ощупью нашел дверь и впустил собаку.

На часах раскрылись дверцы, выскочила кукушка и семь раз прокричала «ку-ку».

Как обрадовал Тараша голос кукушки! Казалось, само детство выглянуло из темной пещеры прошлого и еще раз предстало перед ним…

И вспомнились Тарашу солнечные утра детства, возвещаемые кукушкой. Крыша тогда не протекала, отец служил в полку, мать была жива…

Как только затихало «ку-ку», открывалась высокая дверь и в комнату Гулико входила мать.

…Тараш закрыл глаза. Ах, если б можно было обратить время вспять! Если бы еще раз открылась высокая дверь и снова вошла бы мать!

И думает Тараш:

«Если даже я доживу до ста лет, мама, и все эти сто лет проведу на чужбине, все равно, пока я знаю, что ты там, дома, — корнями я все же в родной земле.