Похищение Европы

Перевод дела в плоскость фашистской угрозы всячески Анри форсировался. Фашизм он считал одним из энергетически состоятельных, а значит — действенных понятий. В качестве подтверждения он приводил садомазохистские игры, где дамы с хлыстом так часто облекаются в эсэсовскую форму.

— Я допускаю, — говорил Анри, — что СС создавалась вовсе не для того, чтобы мучить пожилых возбужденных джентльменов, но разве это существенно для игры? Ей ведь важны не исторические параллели, а возможность освежить чувства.

Более сдержанно воспринималась им слабость военной пропаганды к большим числам. Он считал, что гигантомания не красит профессионала, и призывал ответственных лиц к благоразумию. Анри пытался им растолковать, что, в отличие от обвинений в фашизме, конкретные цифры подлежат опровержению. Предположение какого-то американца о ста тысячах убитых албанцев он назвал инфантильным и сказал, что за вранье когда-нибудь придется отвечать. [22]Остается лишь добавить, что его мысль об ответственности была, в свою очередь, также инфантильной.

Одной из важнейших своих заслуг Анри считал поднятие роли Гаагского трибунала. В этом сгоряча основанном и прозябавшем на обочине политической жизни учреждении он разглядел неиссякаемый пропагандистский потенциал и добился его процветания. Все прочие затеи Анри были лишь оправой к этой главной жемчужине. В построенной им модели Косовской войны Гаага была Нюрнбергом.

Когда я спросил у Анри, чьи преступления там будут рассматриваться, он ответил с почти театральным изумлением:

— Сербские, чьи же еще?

— Хороший вопрос, — сказала Настя. — Вы считаете, что авиабойня не является преступлением?

— А вы считаете, что НАТО платит трибуналу за то, чтобы тот расследовал его преступления? [23]— Анри пожал плечами. — Демонстрируя вам всю эту кухню, я хочу, чтобы вы избавились от обывательских представлений о реальности, чтобы вы не находились в числе малых сих, слепо верящих в справедливость или, чего доброго, в правосудие. И не думайте, пожалуйста, что я такой уж прожженный циник. Я — реалист.

Настя присвистнула, и Анри почему-то снизил голос.

— Существуют объективные причины вещей. Можно разводить розовые сопли и придумывать всякие патетические объяснения, но это только заплетает мозги. Нужно научиться анализировать события и не искать, скажем, справедливости там, где речь идет о чистой пропаганде. Если имеешь представление об истинном предназначении вещи, то не будет разочарования, верно?

Собственно говоря, на это нечего было ответить. В этом, как выразился бы тот же Анри, была своя правда. На это было бы нелепо обижаться или негодовать, хотя ни у меня, ни у Насти такая правда не вызывала восторга. С Анри вообще трудно было спорить на этические темы. В этой сфере у него не было какой-то определенной позиции, которую он был бы склонен защищать. Подобно тому, как его привлекала не столько действительность, сколько ее восприятие, этика не существовала для него сама по себе, как нечто объективное. Она интересовала его скорее в виде общественного настроения, то есть опять-таки в отраженном виде. Этика была для него чем-то вроде правил игры, смысл которых состоит вовсе не в их содержании, а в их соблюдении. Подобно множественным истинам, для Анри существовало и множество этик, распределявшихся между разными общественными явлениями. Семейная, корпоративная, национально-государственная этики в его представлении жили своими отдельными жизнями, и в их возможном столкновении он не видел ничего плохого. Более того, при отстаивании интересов очередной общественной группы он считал не только полезным, но и необходимым смену этических взглядов — подобно тому, как всякая новая игра предполагает смену правил. Свою профессию он как-то сравнил с профессиями актера и адвоката, назвав их занятиями свободных людей:

— Эти люди могут вжиться в чужие принципы и сделать их на время своими. Они способны поверить в самые невероятные вещи, а главное — убедить в этом других. Я чувствую себя первоклассным адвокатом. Вы только посмотрите, какие подзащитные мне достались! Они нарушили все, что только можно было нарушить: международное право, Хартию ООН, национальные законодательства, да и свой собственный натовский устав.

Анри красиво загнул четыре пальца, остановившись на пятом, который все еще не сдавался.

— Наконец, самое ужасное и очевидное: они убили массу народа.

Анри оглядел свою небольшую аудиторию и загнул последний палец.

— По объективному положению вещей, друзья мои, объявить натовцев военными преступниками было гораздо проще, чем представить их деятельность как миротворческую. Но мне… — Анри осекся, — нам — это удалось! Ястребов мы превратили в голубей. Теперь вы понимаете, какая у нас птицефабрика?