Похищение Европы

— Понимание — это то, что мне сейчас очень нужно, — произнесла Сара как-то скороговоркой. — Я попала в довольно скверную историю. У меня рак. Так что Самурай меня сейчас как может поддерживает, это очень благодарная собачка.

— Рак? — переспросил я зачем-то.

— Рак желудка. Я знаю о нем уже несколько месяцев, но сейчас все пошло как-то слишком быстро. Слишком быстро. И перспективы довольно неприятные.

Сара говорила каким-то странно непринужденным тоном, отчего ее волнение было особенно заметно. Не глядя на нас, она наступала пальцем на крошки печенья и стряхивала их в одну определенную ею точку на столе.

— Мне сделали операцию, и вначале казалось, что несколько лет я еще смогу протянуть. А теперь получается так, что и их нет. Не могу сказать, что моя жизнь складывалась как-то особенно счастливо или что я уж очень ею дорожила, а теперь вдруг стало страшно. Даже не страшно, нет — ведь не боялась же я боевых вылетов на своем вертолете — сейчас я чувствую себя совершенно беззащитной. Мне трудно описать это чувство. Что-то подобное я испытала, когда накануне ареста папа и мама отвели меня к знакомым. Я знала, что мне придется куда-то далеко ехать. Несмотря на всю чушь, которую несли мои бедные родители, чтобы меня утешить, я понимала, что мы расстаемся навсегда. Я до сих пор помню утро, когда я осталась в чужом доме, — раннее утро, темное еще. Сквозь занавеску я видела их таявшие в метельной улице спины, а в гостиной горел яркий свет, невыносимо яркий свет, от которого мне было в сто раз тяжелее. Огромная люстра над обеденным столом, выжигающий глаза сноп света — это было ужасно!

Сара резко поднялась и достала из шкафа носовой платок. Громко высморкавшись, она снова села. Выпила минеральной воды, чему-то покачала головой.

— Простите. Этот свет до сих пор означает для меня самое худшее. Последний раз я видела его над головой в операционной. Погружаясь в наркотический сон, успела подумать, что теперь предстоит дальняя дорога. Такой еще не было.

Настя взяла ее за руку. Во мне что-то сжалось от спокойствия и естественности этого жеста.

— Я не хочу вам говорить никаких пустых вещей, скажу лишь то, во что действительно верю. Надо просить Господа об исцелении, его милость безгранична. Мне кажется, он дает нам всего ровно настолько, насколько мы просим, насколько настоящая наша просьба. И в этом смысле многое зависит от нашей воли. От нашей воли к жизни, понимаете? От того, насколько мы в нашей жизни нуждаемся — как это ни странно звучит.

Сара заговорила, не поднимая головы.

— В самые трудные минуты человек остается наедине с Богом — если он в Него верит. Или с самим собой — как я. В любом случае между тем, кому плохо, и другими людьми возникает стена. У меня почти физическое ощущение стеклянной стены. Я стою перед ней и пытаюсь кричать о своей беде. Те, кто за ней, в трех шагах от меня, видят мое взволнованное лицо, мой перекошенный рот, но ничего не слышат. Ничего. И не понимают толком, в чем дело. Они сочувствуют, разводят руками и в конце концов уходят.

— Мне кажется, это правильное сравнение, — тихо сказала Настя. — Или почти правильное. Потому что впереди — действительно стена. Никто — кроме, может быть, самых близких, не может всерьез понять того, что происходит с другим. Нужно просить Того, Чьими детьми, Чьей частью мы являемся. Потому я и говорю, что нужно кричать вверх.

— Для меня там пустое пространство. Может быть, голоса тех, кто верит, и долетают куда-то, но мой — он, скорее всего, будет лететь только до тех пор, пока колеблется воздух.

Сара крепко сжала Настину руку.

— Иногда мне хочется вцепиться в живых — Боже мой, я говорю: в живых, как будто уже умерла! — и умолять их вытащить меня из той трясины, в которую я провалилась. И мне кажется, что вот-вот они соберутся с силами, и все для меня закончится, как страшный сон. А иногда я с отчаянием смотрю, как они с шестами суетятся на берегу, а я все глубже ухожу в трясину. Некоторые и не суетятся… Последние месяцы я мечусь между двумя желаниями: то мне безумно хочется видеть кого-то рядом, то вытолкать всех за дверь и разрыдаться.

Самурай осторожно надкусил Настино печенье. Настя провела пальцем за его широким свалившимся набок ухом.

После этого посещения мы бывали у Сары довольно часто, почти каждый день. Мы догадывались, что посылали нас к ней по ее просьбе, но никогда об этом не спрашивали ни у фрау Хазе, ни у самой Сары. Несмотря на мои теплые с Сарой отношения, я очень скоро убедился, что ждала она в большей степени Настю, чем меня. В общении с Сарой Настя была на удивление естественна. Она не разделяла надрывных, почти истерических Сариных порывов радости и не принимала скорбного вида, когда Сара впадала в явную депрессию. Я же не то чтобы подыгрывал всем настроениям Сары, но входил с ними в определенный резонанс, и оттого наши посещения давались мне не без усилия. Думаю, что она это чувствовала не в меньшей степени, чем я.