Пойдем со мной (ЛП)

Он достает бережно приложенное к письму фото. На нем рыжий малыш сидит у мамы на коленях. У мальчика глаза как у его отца, он пухленький и светится отражением материнской любви. Коснувшись живота, я думаю о том, что некогда поклялась себе никогда не заводить детей. А отдавая фотографию обратно Питу, я вспоминаю о том, что мне пригрезилось на Квартальной Бойне, в краткий счастливый миг посреди всего этого ужаса, который редко кому выпадал разом кому-нибудь на долю. Мне тогда снилось дитя Пита, живущее в мире, где ничто ему не угрожает. Светловолосый ребенок с моими серыми глазами. Эта мечта так далека, она пугает, но вовсе не кажется такой уж невозможной.

Может быть, ребенок Пита может быть и моим?

Пит смотрит на меня с грустной улыбкой. Он тоже задумчив, погружен в собственные путаные воспоминания. Возможно, ему тоже чудится светловолосый мальчик, а может быть письмо Энни всколыхнуло какие-то другие мечты и образы. Это письмо — привет из мира таких же как мы потерянных душ, которые несут на плечах тяжесть потерь, под которыми сложно не согнуться до земли. Мы не одиноки в этом, хотя порой именно так и кажется.

И я начинаю прибираться на кухне, в надежде, что это отвлечет меня, и мысли упорядочатся сами собой.

***

Потом мы расходимся по своим комнатам, как и всегда. В спальне начадила керосинка. Взяв тонкую книжицу, я пытаюсь читать. Но быстро откладываю ее в сторону: мой мозг так занят, что отвлечься не удается. Думаю о письме Энни, о ее малыше, о том, что все налаживается, жизнь течет дальше, как бы тяжелы ни были потери. О растущих деревьях, обвалах в горах, о речных потоках, пересыхающих и вновь вскипающих от вешних вод. Забавно, но даже когда мы спешим лишить друг друга жизни, солнце все так же встает и садится за горизонт и светит каждому — и жертве, и убийце. Поколения сменяются, а жизнь продолжается, несмотря на редкий дар рода человеческого к самоуничтожению. И по неизвестным мне причинам у меня теплеет на душе от мысли, что в мире есть нечто нам неподвластное, что существует независимо от нас.

Меня клонит в сон, но лихорадочные мысли не дают забыться. Есть какое-то неоконченное дело, незамкнутый круг, что-то, что тыкает меня под ребра, не давая мне обрести мир и покой. Назойливое, подспудное желание, которое растает во мне уже много месяцев. Это происходит только ночью, когда ко мне является кошмар, обнимает меня, а потом покидает вновь. Но отчего я должна мучиться еще так? Разве мы уже недостаточно настрадались?

Беспокойно ворочаясь в постели, я в итоге откидываюсь на спину и пялюсь в потолок, откуда свисает нелепая в своей никчемности и роскоши электрическая люстра. Теребя край одеяла, я прислушиваюсь к шорохам за окном, где снова собирается дождь. Он омоет землю, удобрит пепел и грязь, превратив их в плодородную почву. В итоге рано или поздно мы все станем такими, какими и должны быть: чистыми, цельными, бродящими в высокой, щекочущей колени траве, в которой цветут одуванчики. Мы будем лазать по деревьям и, может быть, разобьем свой собственный сад. Пусть у нас не осталось ни отцов, ни матерей. Пусть у меня нет больше сестры — это уж наверняка — но я все равно не могу сломить в себе тягу, которую испытываю с момента, как его привез поезд из Капитолия.

Отбросив все дальнейшие умопостроения, я, следуя решению, которое уже назрело внизу моего живота, откидываю одеяло. Все, что я слышу — тихий звук моих шагов по коридору. У него тоже горит свет, он всегда ложится с зажженным ночником, который не гаснет до самой поздней ночи, пока он сам его не выключит. Маленькая прихоть в нашей жизни, лишенной какой-либо роскоши. Но, когда я подхожу к его двери, он спит: веки сомкнуты, тело распростерлось на кровати, голова покоится на руке — он всегда засыпает именно в этой позе. Не долго думая над тем «где я» и «почему», я забираюсь к нему под одеяло. Двигаюсь на автомате, будто скольжу по рельсам, проложенным специально для такого случая. Кладу голову ему на грудь, а руку — чуть пониже.

Пит, выплывая из своего сна, шевелится медленно, как под водой. Рука сама собой обнимает меня за плечи и нежно их стискивает. Так же, как в поезде, как в тренировочном центре. Как в пещере, когда снаружи тоже лил дождь и собирался в маленькие лужицы у входа. Только тогда он был искусственный, запущенный по велению распорядителей, желающих растормошить аудиторию, подсунув ей очередную драму, теперь же он идет сам по себе, ибо такова его естественная природа. Он действует исключительно по собственной воле, как и я сама сейчас, когда я оказалась там, где и должна быть.

Пит делает глубокий вдох и весь цепенеет, прежде чем задать мне вопрос:

— Ты любишь меня. Правда или неправда?

Моя рука тянется к его руке — у него на животе. Она как деревянная, твердая, как полено, так напряжена в ожидании моего ответа.

Я говорю ему:

— Правда.