Пойдем со мной (ЛП)

— О, верно. Значит, я правильно все это помню, — он одаривает меня легкой улыбкой, раскладывая все нужное для выпечки перед собой. Свои принадлежности для рисования он ставит на подоконник, расчищая место на столе, и, припорошив его мукой, принимается колдовать над тестом. И каждый раз, когда он припечатывает эту упругую, на глазах твердеющую и обретающую форму массу, мышцы на его руках проступают отчетливее, играют и заставляют меня ими любоваться. Я только открываю рот, чтобы заговорить, но вымолвить ничего не в силах, так меня увлекает это зрелище. Он ничего не замечает, возможно, все еще пытаясь собрать воедино осколки своего воспоминания, и занят этим, пока хлеб благополучно не оказывается в духовке.

***

Осень

Каждый день мы проводим послеполуденные часы над Книгой Памяти. Это изнурительно, тяжело, но мы уже дальше, чем на полпути. Столько уже было слез, горьких воспоминаний и ночных кошмаров, что мы медленно, но верно очищаемся, и наше бремя отчего-то становится легче. Однажды я задаю Питу вопрос, который никак не связан с трибутом, которого он рисует:

— Это что, один из твоих новых карандашей? — осмеливаюсь я произнести, внезапно ощущая тоску по звуку его голоса.

Подняв на меня глаза, он прочищает горло:

— Они были в последней капитолийской посылке. Графитовые. И этот мой любимый, — он поднимает карандаш так, чтобы я могла его разглядеть, но я, хотя и изображаю интерес, слишком увлечена цветом его глаз, сегодня совершенно ясных, небесно-голубых. Когда его терзают воспоминания, когда он мается в поисках ответа — было ли это на самом деле, его глаза порой заволакивает туманная дымка. Но в минуты покоя его глаза сияют чистотой и светом, как сейчас, хотя мы трудимся, описывая тех, кого уже нет в живых. Должно быть, это тоже знак прогресса, думаю я.

— На вид он… славный… — отвечаю я невпопад, чувствуя, что в горле пересохло. Касаюсь виска, уверенная, что тепло того поцелуя все еще со мной, хотя прошло уже столько времени, и обнаруживаю, что растеряла все слова. Так что мы возвращаемся каждый к своему занятию — я к наблюдению за ним, он — к рисованию. Но его глаза порой неожиданно ловят мой нескромный взгляд. И я позволяю, чтобы меня поймали.

***

Зима

«Повторяйте за мной. Я, Патина Пэйлор, торжественно клянусь, что буду добросовестно выполнять обязанности Президента Соединенных Дистриктов Панема, соблюдать и охранять Конституцию Соединенных Дистриктов Панема»**.

Командир, а теперь Президент Пэйлор, ровный голос которой разносится по всему Проспекту Трибутов, повторяет:

— Торжественно клянусь, что буду добросовестно выполнять обязанности Президента Соединенных Дистриктов Панема, соблюдать и охранять Конституцию Соединенных Дистриктов Панема.

Политика меня не очень-то интересует. И раньше-то не особенно цепляла, только когда меня заставляли в нее окунаться. Но этот момент меня внутренне задевает. Прошло немало времени, прежде чем свободные выборы в Панеме все же состоялись. У меня все еще не стерся след от чернил на руке со дня голосования***. В результате выборов Патина Пэйлор набрала «здоровое большинство», львиную долю голосов, положив этим начало демократии в новой стране, которая теперь зовется СДП. Я даже прослезилась, следя за тем, как Пэйлор, своим непререкаемым авторитетом заставившая толпы людей из порабощенных Дистриктов подняться на борьбу с угнетателями и победить их, поворачивается к людям, установившим новый миропорядок — впрочем, на экране они как булавочные головки. И все приветствуют — сначала сдержанно, но потом со все более возрастающим энтузиазмом — своего первого более чем за восемь десятков лет законно избранного лидера.

Пит сидит рядом, молчит, но тоже явно тронут. Этот день так важен для нас, так символичен, ведь мы много раз, вновь и вновь приходили к убеждению, что никогда до него до доживем. И все-таки мы дожили. Сидим на мягком диване перед телевизором в нашем укромном уголке в Деревне Победителей. Пока мы смотрим эфир, наши руки сами собой сплетаются, и я кладу их к себе на колени, предаваясь редкому удовольствию — ощущать его прикосновение при свете дня. Ночь, когда между нами рушатся эти барьеры, не в счет. Его теплые руки покрыты мозолями, но все же их прикосновение такое легкое и нежное, что я почти теряю почву под ногами.

— Это что-то, верно? — спрашивает он, когда в эфире начинается болтовня комментаторов, и он спешит убрать звук. Голоса ведущих наверняка напоминают ему о Цезаре Фликермане, об интервью, которые он давал в Капитолии. Неудивительно, что он тут же сникает, и его рука дрожит в моей. Я стискиваю его ладонь, в надежде его хоть немного успокоить.

— Может быть, в конце концов, все это и имело смысл, — произносит он упавшим голосом, будто ища выхода своим мятежным воспоминаниям.

— Надеюсь, что так оно и есть, — осторожно отзываюсь я, замечая, как он растерян. — Мы столько ради этого отдали, — говоря это, я думаю о Прим, о матери, хотя вовсе не желаю о них думать.