Погаснет жизнь, но я останусь: Собрание сочинений

Переубедить Зарудина в чем-либо было почти невозможно, но увлечь, удивить, заразить любой новой идеей, выдумкой, лирической настроенностью было легко. И тогда в тех же глазах из-под высоко поднятых густых бровей мелькала озорная удаль русского рубахи-парня либо добродушно сквозило по-мужицки хитроватое одобрение. В народность его и глубокую связь с рабочей и мужицкой Русью, о которой он пытался говорить в своих стихах, трудно было поверить. Но в живом душевном облике его это психологическое родство с рабочим людом, окончательно осознанное и понятое им самим на вшивых вокзалах, в красногвардейских теплушках, в бродяжничестве и голодовках 1918 года, бесспорно чувствовалось.

Зарудина многие не любили; была тут, несомненно, и доля зависти к тому, что он умел если уж не быть, то во всяком случае выглядеть всегда и всюду первым и лучшим.

В самом «Перевале» отношение к Зарудину было, хотя и с полным признанием его способностей, всё же осторожным.

Димитрий Горбов, как мы уже упоминали, утверждал, что Николаю Николаевичу легче писать, нежели что-нибудь читать.

Писал Зарудин действительно легко. Друзья его недоумевали, каким образом, никогда не бывая дома, посвящая всё свое время общению с приятелями и различным развлечениям, вроде охоты, перманентно влюбленный, он всё же ухитрялся достаточно часто печатать стихи, рассказы и под конец выпустил целый роман.

Однако устные выступления давались Зарудину еще легче, чем писательская работа. Когда он рассказывал свои замыслы — всегда получалось несравненно богаче, красочнее, нежели то, что впоследствии было положено на бумагу.

Однажды случилось ему по каким-то делам, а быть может, и просто для того, чтобы поохотиться в заволжских лесах, приехать в Нижний Новгород. Местные литераторы предложили Зарудину в Нижегородском педагогическом институте рассказать о работе писателя. Позднее нам довелось слышать более чем восторженные отзывы учителей и особенно учительниц об этом его выступлении:

— К нам не раз приезжали из Москвы такие писатели, как Борис Пильняк, Всеволод Иванов, Леонид Леонов, Сейфуллина, Лидин и многие другие, но впервые мы поняли, что такое настоящий писатель, только при встрече с Зарудиным. Он весь не такой, как другие. В каждом слове его чувствовалось, что перед нами подлинный поэт и огромный художник.

Все современные литературные фигуры рядом с ним казались валкими и серенькими обывателями. Рассказывая о самых, казалось бы, обыкновенных вещах, он поднимался на высоты, недоступные обыкновенному человеку, и в то же время это была не отвлеченная поэзия, а реальная и даже жадная любовь к человеку и к земле…

И надо сказать, что в подобных отзывах, хотя они исходили преимущественно от женщин, была значительная доля истины. Весь внешний облик Николая Николаевича был именно таким огненным и крылатым. В любое общество он приносил с собою эту заряженность идеями, замыслами, чувствами, а потому невольно прощалось ему многое такое, что в других людях казалось совершенно неприемлемым.

Кроме того, не один Зарудин, но большинство перевальских художников не имели твердых этических устоев, значительно этим отличаясь от теоретиков «Перевала». Воронский, Лежнев и Горбов несли в себе понятие совести в том виде, как оно существовало до революции. У Зарудина, Губера и Слетова, так же, как у большинства современных советских писателей, если и была так называемая совесть, то имела она такие безграничные допуски, что едва ли в какой-либо степени соответствовала данному понятию. Но, несмотря на безмерное честолюбие и крайний эгоизм, внешне в «Перевале» всё же шла игра в высокое благородство чувств и характеров. Во всяком случае, это целиком относится к Зарудину, Губеру и Слетову. Катаев, как мы увидим дальше, был человеком иного душевного склада.

Ярким примером распущенности нравов, столь характерной для быта литераторов тридцатых годов, служат постоянные супружеские разводы и легкомысленные связи в советской артистической среде. Но тут Зарудин, как самый ярый противник всяческих законных браков, оказался неожиданным исключением. Проповедуя холостяцкую жизнь и свободную любовь, он, не в пример всем остальным художникам «Перевала», был женат всего один раз. Он не бросил свою, влюбленную в него с самых гимназических лет, Веру Петровну. Но никакой заслуги или рыцарской доблести в этом, конечно, не было. Пользуясь всем комфортом возлюбленного супруга, он совершенно открыто изменял жене на каждом шагу. Иногда Зарудин исчезал из дома на несколько месяцев – это означало, что он путешествовал где-то с очередной своей поклонницей. Но сердце Веры Петровны было настолько любвеобильным, что она всё прощала своему Кокочке и даже гордилась его любовными победами. Сама она неизменно хранила верность и воспитывала дочь, которую Николай Николаевич хотя и любил, но никаких отцовских обязанностей по отношению к ней не чувствовал.