Погаснет жизнь, но я останусь: Собрание сочинений

При всем своем вольнодумстве Горбов был в достаточной степени дипломатичен и, никогда не акцентируя обязательного для члена партии марксизма, в конечном результате сводил логический баланс своих выступлений настолько искусно, что на руках у его противников не оказывалось ни одного прямого доказательства его отхода от генеральной линии партии.

Так, например, отвечая на дикие выпады вождя пролетарских писателей Авербаха по поводу «Поисков Галатеи», Горбов говорит:

«Руководители ВАППа боятся не только слова «жупел», но и многих других слов. Когда в их среде произносишь слово «идеальный», они в панике: им почудилось «идеалистический». Когда говоришь «эстетика», они, не дослышав или не поняв, идут в бой против «эстетизма». Что же касается «сокровенной богини Галатеи» — эта особа окончательно сводит их с ума: они не могут успокоиться, пока не будет выяснено ее социальное происхождение. Мобилизуя все свои познания, точнее всю свою нахватанность в цитатах, столь характерных для невежественных начетчиков, они громоздят Оссу на Пеллион, чтобы по этой шаткой конструкции, в которой воспринятое понаслышке учение Канта непостижимым образом соединено с критической работой непрочитанного Скабичевского, а эта последняя — с непонятным символистским творчеством Ф. Сологуба, подняться на недоступные высоты философской мысли, откуда было бы удобнее всего подвергнуть обстрелу непонятное, а потому ненавистное явление.

Невежественное бессилие порождает ярость, не останавливающуюся ни перед чем, раз дело идет о «разъяснении» факта, смысл которого остается непонятным. «Галатею» нужно уничтожить во что бы то ни стало — не мытьем, так катаньем. Людям типа Авербаха катаньем, понятное дело, действовать легче всего…»

И дальше:

«Авербах называл меня идеалистом, иронизируя по поводу того, что я нахожу в себе храбрость открыто в этом сознаться. Ирония непонятная… Да, я настолько смел, что будь я идеалистом, я сумел бы заявить о своих идеалистических убеждениях! И я желаю такой храбрости товарищу Авербаху. Но я также достаточно смел для того, чтобы ударить по руке инсинуатора, который хочет пришить мне ярлычок, выгодный для него, но мне попросту ненужный. Авербаху нужно объявить меня идеалистом, чтобы сделать «соответствующие выводы» вполне определенного характера. Я отвожу его руку не потому, чтобы «соответствующие выводы» останавливали мое внимание, — я слишком хорошо знаю цену выводов, на которые способен Авербах, и я знаю также, какого названия они заслуживают. Я отвожу его руку только потому, что идеализм ни в коей мере не является ни основой моего мировоззрения, ни предпосылкой моих рассуждений в “Поисках Галатеи”».

В той же книге «Поиски Галатеи» примером блестящей защиты Горбовым своих литературных позиций служат его статьи «Галатея или купчиха», «В защиту эстетики» и «Под резцом «марксистской» метафизики». Отдельные цитаты из этих работ, конечно, не могут передать всей остроты полемическою дарования Димитрия Горбова, так как основная сила их в общей композиции доказательств и в тех поистине свободных интонациях, которые впоследствии были окончательно вытравлены из советской литературы.

В «Перевале» Горбов был самым верным другом А. К. Воронского, любил и всячески опекал Лежнева. С живым интересом относился он к творчеству Ивана Катаева, ценил некоторых перевальских поэтов, но в своих суждениях об остальных художниках «Перевала» был настроен всё же весьма скептически. Его явно шокировало легкомыслие Ник. Зарудина, и о нем он не без основания говорил, что Зарудину гораздо легче писать, нежели читать книги других авторов, хотя бы и классиков, что он бесспорно талантлив, но в то же время недоучка и пенкосниматель. Борис Губер, по его мнению, был чрезвычайно трудолюбив и столь же самоуверен, сколь безнадежно скучен в своих литературных упражнениях.

На собраниях «Перевала» Димитрий Александрович появлялся часто, говорил немного, но всегда оригинально, спорил остроумно и весело.

Горбов ни в коей мере не мог оправдывать неудачные и слабые произведения только потому, что авторы их были его соратниками по «Перевалу». И, видимо, поэтому в его книгах и статьях «Перевал» упоминается лишь мельком. Однако во время наиболее ожесточенных сражений за «Перевал» он вместе с последними членами содружества открыто и смело выступал на диспутах в Коммунистической Академии и в Доме Печати.

Ник. Зарудин

В советской литературной общественности всякое упоминание о литературном содружестве «Перевал» невольно влекло за собою прежде всего имя Александра Константиновича Воронского и тут же Николая Николаевича Зарудина. Происходило это совсем не потому, что Зарудин был лучшим писателем содружества. Его художественная проза была хаотична и безудержна. Во всех его писаниях ему недоставало чувства меры. В стихи он попросту никак не мог поместиться. И в поэтических опытах своих напоминал оратора, которому ограничили время, а сказать хочется еще очень и очень многое. В то же время Зарудин был несомненно самым ярким человеком в «Перевале».