Поэзия как волшебство

Своим плеском и шелестом волн по песку, своим гудом глухим, приходящим и уходящим, взрывом вспененных валов, попавших с разбега в теснину прибрежных скал, всем своим видом, голубым, всеокружным, безмерным, Море настолько чарует человека, что, едва заговорив о нем, лишь его назвав, он уже становится поэтом. Разве в древнеэллинском Θάλασσα не слышен весь шелест и шепот морской волны, с пенистым малым свистом забежавшей на серый песок? Разве в русском «море», в латинском «mare», в полинезийском «моана», в перепетом разными народами слове «океан» не слышится весь шум, весь протяжный огромный шум этих водных громад, размерный объем великого гуда, и дымы туманов, и великость морского безмолвия? От немого безмолвия до органного гула прилива и отлива, от безгласной тиши, в себе затаившейся, до пенного бега взмыленных коней Посейдона – вся полносложная гамма оттенков включена в три эти магических слова: Море, Моана, Океан.

Всеокружный – имитация греческого слова, вероятно, которое должно было бы означать «допускающий кругосветное плавание». Прилив и отлив связываются с органным пением по принципу произведения звука водой, как будто в трубе движения воздуха, – описание малого свиста моря имеет параллели с описанием огневого органа в статье о Скрябине, публикуемой в приложении к этому изданию. Моана означает море или океан на языке маори, недавно (2016) как имя вымышленной полинезийской принцессы оно было использовано студией Диснея.

Человеческая мысль черпает отовсюду незримое вещество очарования, призрачную основу колдовства, чтобы пропеть красивый стих, как солнечная сила везде выпивает капли росы и плавучесть влаги, чтобы легкая дымка чуть-чуть забелелась над изумрудом лугов, чтобы белое облачко скользило в лазури, чтобы сложным драконом распространилась по Небу туча, чтобы два стали одно, чтобы разные два огня, противоставленные, соприкоснувшись в туче, прорвали ее водоем и освободили ливень.

Размышление о легкой дымке – не просто импрессионизм, а результат знания оптики, а именно эффекта Тиндаля, рассмотренного в прилагаемой к настоящему изданию статье о Скрябине. Смысл рассуждения тогда таков: белизна преломляется в природе синим цветом, угрожая бедствиями грозы, но поэзия, как столкновение двух огней, парная рифма, преодолевает условности оптики (как мы говорили выше на примере двух вершин гор, про равенство которых нельзя сказать, если расстояние до гор неизвестно из других источников) и позволяет непосредственно воспринять природу воды и природу звука.

Древний Перуанец, создатель языка нежного, как журчанье струй, и нежного, как щебет птиц, слушает небо и слушает грозу, в грозовом небе он видит Владычицу Влаги, таящую в урне текучие алмазы, и влюбленного в нее брата, Владыку Огня. И, только что омытый брызгами дождей, в первозданной радости Перуанец поет:

О, Царевна,
Брат твой нежный
Твою урну
Проломил.
Потому-то
Так гремит он
В блеске молний
В высоте.
Ты ж, Царевна,
Ты уходишь,
И из урны
Дождь струишь.
А порою
Град бросаешь,
Устремляешь
Белый снег.
Потому-то
Зодчий Мира
Сохраняет
Жизнь тебе.
Потому-то,
Мир творящий,
Дух безмерный —
Жив в тебе.

Под названием «Владычица влаги» впервые в сб. «Зов древности» (1908)