Поезд Ноя

– Ну, не дыра, так омут. Что ты привязываешься к словам! Я только хотел сказать, что, может, и нет в мире ни будущего, ни прошлого. Один голимый океан информации. Все, понимаешь, там есть – все и обо всем. А мы с жалкими своими ковшиками и ложками, как солдаты из какого-нибудь Баязета, – доползаем и черпаем…

– А я считаю так: все по кругу идет. Друг за дружку цепляемся и лезем. Тех же музыкантов послушайте – Боччерини, Альбинони, Вивальди, Паганини и прочих. Кто там у кого скатывал – теперь и не разберешь. То есть, слов нет, красиво, пышно, но так, пардон, одинаково, что диву даешься. А если уж такие великие заимствовали, то чего нам, грешным, стесняться? Это даже не плагиат, а всего лишь трансформация уже написанного – на свой лад и по своему разумению.

– Пожалуй, из тебя вышел бы неплохой адвокат!

– Не спорю, краснобайствовать я всегда любил…

Грузный и большой, подошел Путятин. По-медвежьи крепко пожал всем руки, по-медвежьи кряжисто уселся на скрипнувший стул.

– Ну, как, отстрелялся? – Жора весело блеснул зубами, не дожидаясь ответа, придвинул новоявленному гостю рюмку, налил до краев.

Егор протянул поэту свою.

– За то, что никого не угробил!

– А мог бы… – Путятин хмуро выцедил водку, шумно крякнул.

– Как тебя так быстро отпустили?

– Почему быстро? Вовсе не быстро. Гильзы попросили собрать, тамбур проветрить. Марат еще лекцию прочел, как стрелять из пулемета, как ставить на предохранитель. – Путятин фыркнул. – Мальчишка сопливый, а туда же – учить вздумал!

– Имеет право! Потому как в погонах.

– Ладно, проехали… – Путятин рассеянно пошевелил бровями. – А вообще-то и впрямь хорошо. В смысле, значит, что никого не зацепил. Жизнь, как ни крути, – прекрасна и удивительна!

– Дурачина, – Жора ласково покачал головой. – Удивительна – возможно, но что прекрасна – это, извини меня, звучит пошло. Вспомни лучший из всех палиндромов: мы – дым!

– Мухи и их ум! – тотчас откликнулся Горлик.

– Вот именно. И то и другое – про нас. Так что поосторожнее с определениями, мон шер. Потому как с тем же успехом жизнь может быть жестокой и грязной, вонючей и мерзкой. Прекрасное и жуткое уживается в чудовищнейшем симбиозе. Все равно как орхидея, проросшая из навозной кучи. Все дело – в нас самих, понимаешь?

Путятин свирепо поскреб прячущуюся под бородой челюсть.

– Значит, получается, это я прекрасен, а не жизнь? На это ты намекаешь?

– Именно! Взгляни на Диму. Он чуть ли не каждый день прекрасен. Потому что ухаживает за собственной оранжереей, земельку возделывает, холит и нежит каждый цветочек, каждую почечку. И Горлик по-своему прекрасен. Даже когда переписывает по ночам из фолиантов классиков главы. Я так и вижу его одухотворенное чело, каплю пота на кончике носа… Признайся, Горлик, сколько уже переписал? Да не красней, все ведь в курсе. Тем более, я не в укор. Знаю, что хочешь упаковать в контейнер и сбросить посылочку для потомков. Хорошее дело! Все правильно! А то, что под рукописями Тендрякова, Гулиа и Куприна будет стоять твоя закорючка – экая беда! Вон и с Шекспиром по сию пору ни черта не выяснили, он писал или не он. То ли мясником в действительности был, то ли актером в «Глобусе». Но ведь сути такой пустяк не меняет. Шекспир там или граф Рэтленд, Лопе де Вега или какой другой испанец – какая мне, собственно, разница? «Гамлет» от того хуже не стал, верно? А что Лева Толстой его не любил, так он нам тоже не указ. Граф много чего не любил – в том числе и Чехова с Достоевским, и музыку с балетом. Так что пиши, Горлик!.. Как у тебя, кстати, с почерком?

– Вроде разборчиво, – смущенно пробормотал Горлик.

– Тогда порядок! Хочешь, я тебе своих книжонок подкину? Без-воз-мездно!

– Зачем же…

– Да нет, я, конечно, понимаю: это малость побледнее Вересаева с Гоголем, но тоже неплохо, уверяю тебя! – Обличитель Жорик продолжал с аппетитом жевать. Озорной взгляд его так и осыпал собеседников искрами. – В каком-то смысле я тебе даже завидую. Честное слово! Ты ведь не просто переписываешь, ты глубже любого читателя в текст погружаешься. Воспринимать язык через пальцы – особое состояние! Помню, когда-то таким же образом начинал: переписывал целые страницы из Лондона, Паустовского, Платонова. И представьте себе, начинал видеть то, чего не видел глазами!

Горлик, маленький, сутулый, с аккуратной проплешиной на затылке, потупившись, чертил пальцем на скатерти. Путятин крупной ладонью похлопал его по плечу.

– Не тушуйся, брат. Лучше так, чем никак.

– Хорошо сказано!

Егор скупо улыбнулся. Смешно они смотрелись – два бородача – Путятин и Горлик. Один похож на окладистого иконописного Маркса, второй – на присмиревшего Свердлова, первый – и впрямь революционер, второй – без пенсне и абсолютно ручной. Один – большой, другой – маленький, два брата от двух мам и одного отца.

Немного помолчали. Чтобы как-то прервать затянувшуюся паузу, Егор разлепил губы и глухо продекламировал:

– Нам салютуют молнии вчерашних лет,

Когда сбриваем седину чужой обиды,

Но главный приоткроется секрет

Лишь после нашей с вами панихиды.

– В точку! – Горлик поднял палец. – Чье это? Бальмонт? Северянин?