Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре

В книге «Эмиграция как литературный прием» Зиновий Зиник пишет, что чисто литературная составляющая эмиграции смогла по-настоящему проявиться только после распада Союза, то есть тогда, когда политика перестала играть главную роль. В этом смысле, согласно Зинику, «русская литература в эмиграции только начинается». Что вы об этом думаете?

Может быть, и так. Но дело в том, что после распада Союза я перестал чувствовать себя эмигрантом. В Вильнюс могу приезжать когда захочу – какая же это эмиграция? Помню, как в раннем детстве я ездил из Вильнюса в Палангу: тогда это было 10 часов на грузовике. Потом я ездил из Вильнюса в Питер: тоже часов 10 или чуть больше на поезде. Сейчас я летаю из Вильнюса в Нью-Йорк на самолете – те же 10 часов. То есть время в пути то же самое. Нью-Йорк оказался рядом. Как Паланга в детстве. Как Питер в молодости. Тот же мир.

Кроме того, я больше не печатаюсь в эмигрантской прессе. То есть какие-то эмигрантские издания меня по-прежнему печатают, но без моего ведома: берут, что опубликовано в Литве, и перепечатывают. Эмигрантская пресса давно кончилась и уже никому не нужна. Журналы, в которых я сотрудничал, переехали в Литву или прекратились.

Появились, правда, новые эмигрантские издания. У меня есть стихи о Дублине («Ormond Quay»), напечатанные в литовской дублинской газете. Это стихи о новом «экономическом» эмигранте. Я называю их «грустные стихи о расширении Европейского Союза», потому что в конце герой – реальный человек, которого я встретил в Дублине, – заворачивается в карту Европы, как в грязное одеяло. Он работает барменом, причем не где-нибудь, а в том самом джойсовском баре «Сирен», куда, приехав в Дублин, я, естественно, отправился. В этом баре у нас с ним зашел разговор, который потом отразился в стихотворении. Так вот, этот текст в английском переводе был сначала напечатан в ирландской газете, а оттуда попал в местную литовскую[523]. Они попросили у меня разрешения, и я согласился. Но это едва ли не единственный такой случай.

И все же, если из понятия «эмиграция» вычесть политическую составляющую, которая препятствует пересечению границ…

И главное, препятствует возвращению обратно. Мне однажды, году в 80-м, приснилось, что я вернулся в Вильнюс, иду по городу, вижу костел Св. Анны, университет, встречаюсь с друзьями, все в полном порядке – но вдруг хватаюсь за карман и обнаруживаю, что мой американский паспорт исчез, то есть я начинаю понимать, что из Вильнюса не выеду. Просыпаюсь в холодном поту. Этот свой сон я рассказал отцу Никиты Кривошеина, эмигранту первой волны. «Типичный эмигрантский сон, – сказал он. – Мне такой сон снился все 20-е годы, но в 30-е как-то перестал». Это своего рода борьба с ностальгией, которая во сне происходит бессознательно.

Если, как вы говорите, из понятия «эмигрантская литература» вычесть политическую составляющую, то, по-видимому, останется все-таки бóльшая отчужденность, бóльшая дистанция, взгляд снаружи. У Бобышева есть фраза о куполе православной церкви: «вселенная снаружи»[524] – это хорошо сказано. Потому что если ты остаешься в своей стране, то отчуждение, может, и будет, но другое. В популярных книгах по математике можно встретить описание двумерных существ, которые движутся только по плоскости. Эмиграция добавляет третье измерение – ты как бы приподнимаешься над этим двумерным миром.

Эмиграция или просто жизнь в другой географии и культуре?

Жизнь в другом, но, так сказать, достаточно отдаленном месте. Потому что если бы я переехал из Литвы в Польшу, то не знаю… Я ведь жил и в Москве, и в Питере. Это была своего рода «предэмиграция», но, конечно, такого сильного ощущения она не давала. Не было чувства, что ты поднялся над двумерным миром в какое-то третье измерение (или четвертое).

Не об этом ли отчасти в свое время спорили славянофилы и западники: полезно или вредно для писателя отрываться в такое другое измерение?