Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре

Сопоставим ли, на ваш взгляд, этот конфликт с конфликтами Довлатова и других «новых американцев» с редактором «Нового русского слова» Андреем Седых и оставшимися представителями первой волны?

Не совсем. Там все-таки шла борьба за существование, а в литовской эмиграции тогда происходила просто смена литературных поколений, прямо по Шкловскому: дети отрицали родителей, и дяди там тоже были. Ход конем[488]. Все это скорее напоминало ситуацию с Буниным, Зайцевым и другими стариками, воевавшими с молодыми писателями типа Поплавского и Газданова. Было интересно.

Когда я приехал, эти дела уже отошли в историю. Хотя мне и ближе младшее поколение, все-таки получалось, что я сам уже должен ему противостоять. Я действительно пишу совсем не так, как Нилюнас: не столь мрачные философские стихи, не верлибром. Но в своих статьях я пытался как мог это сглаживать, воздать всем сестрам по серьгам, то есть сказать правду, одновременно учитывая заслуги и того поколения, и другого.

Ваш случай наверняка, самый яркий, но где еще литовская литературная эмиграция пересекается с русской?

Возьмем, скажем, Блекайтиса – первого переводчика Бродского на литовский язык. Блекайтис принадлежит к военной эмиграции. Начать с того, что родился он в городе Келломяки[489]. Я спрашивал Бродского: «Попробуй угадать, где родился твой первый литовский переводчик?» – он к нему хорошо относился. Угадать не смог. Когда я сказал, Бродский ахнул. В царское время отец Блекайтиса служил в Келломяках чуть ли не начальником железнодорожной станции. Сам Блекайтис был в основном актером и театроведом, но писал и стихи, издал два сборника[490]. Из Америки он вернулся в Литву, где и умер не так давно. В известной мере это был человек русской культуры.

Генрикас Радаускас – несомненно, лучший литовский поэт второй половины XX века. Он начал печататься еще в Литве, а потом эмигрировал и выпустил здесь несколько сборников. Это почти Мандельштам. Бродский читал его в английских переводах, и ему нравилось. Умер Радаускас в 70-м году. Он работал в Библиотеке конгресса в Вашингтоне. Пришел на службу, сказал: «I don’t feel too well»[491], упал и умер от инфаркта. Ему было всего 60 лет. Он написал немного, стихотворений 200–250, причем коротких, но это очень высокий уровень – классика литовской и восточноевропейской поэзии. Он был женат на русской женщине, балерине Вере Сотниковой. Радаускаса знал мой отец, да и я немножко: когда мне было пять лет, он качал меня на качелях. Я это помню.

В советской Литве прочитать Радаускаса было можно?

Трудно, но можно. Что-то проникало в переписанном виде, какие-то книжки ввозились тайно. По крайней мере я читал его еще в Союзе. Он любил Мандельштама, кажется, и Георгия Иванова. Через жену у него были какие-то связи в русской общине, он знал кое-кого из русских писателей в Вашингтоне, например Бориса Филиппова. Еще до войны он переводил на литовский «Лейтенанта Шмидта» Пастернака – вообще это поэт русской школы[492].

Какие еще связи? Николай Воробьев, отец Маши Воробьевой. Но он был не поэт, а искусствовед. В Америке ему пришлось преподавать русский язык для начинающих. Он плохо с этим справлялся, и его выгнали. Это был серьезный искусствовед, а никакой не преподаватель русского языка. И тогда он повесился. Несомненно, это был человек, связанный с русской общиной, тем более что по национальности он был русский, хотя писал по-литовски.

Стоит сказать еще пару слов об Айстисе. Он находился под сильным влиянием Пастернака. Вообще до войны в Литве все читали Есенина, левые читали Маяковского, но кто был поумнее, тот читал и Пастернака. Айстис тоже эмигрировал во время войны, но у него особая судьба: он не бежал с немцами, а просто находился в момент первой советизации 40-го года за границей, где и остался. Он тоже работал в Библиотеке конгресса. Писал безумно националистические статьи, но свой эмигрантский сборник стихов назвал «Sesuo buitis», то есть по-русски – «Сестра моя жизнь». Вот такой случай.