Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре

Я думаю, и да, и нет – однозначного ответа быть не может. Надеюсь, что какими-то своими стихами и эссе я приоткрыл двери для части украинской читающей публики. Надо сказать, что этого не смогла сделать ни Нью-йоркская поэтическая группа, ни люди, которые просто бывают здесь и потом, возвращаясь, что-то пишут.

С другой стороны, на Украине, в отличие от Польши, нет такой традиции, чтобы люди, уехавшие в эмиграцию, продолжали играть важную роль в политической и культурной жизни страны – на Украине к таким людям относятся настороженно. Чувствуется деление на «своих» и «чужих». Тот, кто уехал, вроде бы свой, но уже чужой, потому что живет «там». Наверное, это деление не совсем безосновательно, потому что действительно, живя здесь, начинаешь мыслить немного иначе. Когда я приезжаю на Украину, мне нужно два дня, чтобы снова привыкнуть к пейзажу. А ведь, казалось бы, меня не должно там ничего удивлять. Проходит дня два, и я уже снова «свой», меня уже не нервирует та или иная ситуация. Но два дня мне все равно надо. А им, наверное, чтобы прочитать мои стихи, надо больше, чем два дня, и это время зависит не от меня. Оно зависит от них и от той ситуации, в которой пребывает Украина.

9 мая 2012

Нью-Йорк

Томас Венцлова

ШЕРЕМЕТЬЕВО, 1977

 Пройдя сквозь холод таможни, сквозь строй настороженной стражи,
 Вскарабкавшись по ступенькам в скудный валютный эдем,
 Вспомнил, что не помахал рукою тем, кто остался.
 Еще до отлета они уже превратились в тени,
 Голос на дне телефона, адрес в забытой книжке  —
 Времени нашего, может, единственное чудо.
 Я знал: голоса рассыплются, слова обернутся прахом,
 В полумрак фотографий отступят знакомые лица,
 Пока наконец их не вытеснят книжные полки и лампа.
 Не знал, кто из нас в плену Персефоны – я ли, они ли.
 Смотрел сквозь стекло из-за столика на чистое летное поле  —
 На брошенное тело, как здешний сказал поэт.
 Подле электростанции повиснет влажное солнце,
 В марте трамвай, шелестя, грязь на бульварах разбрызжет,
 Скоро оттают пруды рядом с Большой Грузинской.
 Некогда там, у стены послевоенной высотки
 Мертвый лежал ничком, менты зевак разгоняли.
 Сразу я и не понял, что это означало.
 С этой минуты мне время дано с излишком,
 Чтобы понять – двенадцать, двадцать, а может тридцать
 Лет – в темных комнатах, на континентах просторных и темных.
 Там же в ответ на стук дверь ключом отворялась.
 Там же, поблизости, я узнал, как строка сияет,
 Как она озаряет в полночь снег и деревья.
 Страна неродная, данная как временное тело.
 До льдистого моря – топкая почва непобедивших,
 Где над незримым городом сияют кресты самолетов.

1985

Перевод с литовского Виктора Куллэ

Томас, вы эмигрировали в 77-м году, а решили уехать, если не ошибаюсь, еще в 75-м. Вы не думали об эмиграции раньше (скажем, после 72-го года, когда уехал Бродский)?