Поэты сидели в овраге

И соломинка его таких размеров,

что субботнее бревно с плеча

ленинского кажется химерой.

Или тараканов и клопов

взять. Они из города исчезли.

Мы ответим к ним за нелюбовь,

ибо нету тварей бесполезных

для Творца… Я нежен был, пока

детвора, которая постарше,

весело, посредством кулака

не утерла эти сопли наши.

Этот мир я в хамстве обвинял.

По заслугам. Но хочу проститься

с ним тактично, как зверьё и птицы,

уподобив детству свой финал.

В. Астафьев, в злобе уходя,

одного не уяснил момента,

что земля полнее человека,

как бы тот не лез из доходяг.

Потому у жизни на краю

я смотрю не в небо, а под ноги,

и простых козявочек пою,

неосознанно живущих в боге.

2009 г.

Земную жизнь пройдя на семь восьмых

Земную жизнь пройдя на семь восьмых

(подсчет интуитивный и примерный),

мы очутились в сквере на скамейке

и кое-что достали из сумы.

Земную жизнь… А дальше? Ад и рай?

Но эти, так сказать, постройки явно

соорудил наш брат, к тому же пьяный,

в попытке зло отрезать от добра.

А Бог любил коктейли и мешал.

И мы божественно мешаем пиво

с водярой, конструируя ерша,

чтоб рыбакам жилось не так тоскливо.

Пока мы не сошли еще с ума,

и наша не совсем пуста сума,

пока тюрьма над нами ржет, как мерин, –

нам не сказать чтоб скверно было в сквере.

Пред нами Ленин. Он окаменел,

улицезрев медузу коммунизма,

которая кричит ему: «Ко мне»!

А он, исполнен странного каприза,

ни с места. И с чего бы это вдруг?..

Он, к Опере (читай: культуре) задом,

куда-то указует нам на юг.

Там хорошо, но мне туда не надо.

Пока цветы гуляют по газону,

листва щебечет, девушки цветут,

покуда сквер не обернулся в зону, –

нам хорошо и тут.

Лови момент, мой друг, и не гадай:

что будет завтра? Завтра будет осень.

Мы пожелтеем и себя не сносим,

и ветер перебросит нас в «Китай».

2009 г.

Не жалею, не зову, не плачу

Не жалею, не зову, не плачу:

мол, иначе надо было жить.

Наша главная теперь задача –

мимо боли как-то проскочить,

что стоит у входа, будто стражник,

в ту страну, где кончится кино,

напоследок делая нам страшно,

перед тем, как станет все равно.

2009 г.

Когда мы запеваем, алкаши

Когда мы запеваем, алкаши,

шумят деревья, гнутся камыши,

слетаются на наше пенье души

умерших, распуская свои уши.

Горит костер наш пьяный до утра

недалеко от мусорных от баков.

Нам подвывают дикие собаки.

Нас охраняют тихо мусора.

2009 г.

Я жизнь прошел, как поле

Я жизнь прошел, как поле.

И оглянувшись на него, в сумерках вижу

тлеющие угли веселья –

погасший костер в обрамлении пустых бутылок.

Я вижу полуразваленный стожок любви,

его сено, разносимое ветром.

И озимые творчества я вижу,

что держатся лучше прочего

и выстоят, может быть, не один сезон.

Только в сумерках не разобрать,

что это за культура:

то ли пшеница, то ли конопля.

А ночь – всё гуще,

и вот моё поле теряется на фоне черноземного неба,

как в пример для подражанья,

столь густо засеянного создателем.

2009 г.

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ЛЕС

Я тебе опишу человеческий лес.

Я его не сравню ни с берёзовой рощей,

в чьи стволы белый день капитально залез,

ни с фалангою сосен, своим прямодушием мощной.

Человеческий лес, он растет вкривь и вкось,

сам себя под себя подминая угрюмо.

Здесь пугается даже испытанный лось,

в буреломе трясущий рогатою думой.

Этот лес некто Ёлкин, шутя, посадил

да и помер, увидев, чего он посеял.

Зеленеет тайга, будто твой крокодил,

от болотного смрада изрядно косея.

Мы стоим среди пней и коряг, по колено во мху

и по горло во мраке, гнием на корню постепенно.

А над нами, над теми, кто выше, на самом верху

пролетает то солнце, то птица, то облака пена.

2009 г.

МОНОЛОГ ДВОРНИКА

Пускай я дворник, но зато не вор.

Уж лучше мусор убирать, чем самому

быть мусором. Я вижу сквозь забор

моей души – людей… и не пойму.

Они с утра пускаются в карьер

в погоне за блистательной карьерой.

Но этот блеск попахивает серой

и изнутри непроходимо сер.

Они презрительный в меня кидают взгляд

и тут же поворачиваются жопой

(ко мне – спиной, а передом – к Европе).

Я вижу жопы – кто ж тут виноват?

Да ну и пусть их! За собой смотри,

поскольку тело, рвущееся в князи,

всё время душу поливает грязью

и вытесняет вовсе изнутри.

Я телу говорю: «Зараза, цыц!

Ты хочешь жить – бери метлу, бери лопату.

Трудись, потей за скромную зарплату,

а душу мне не трожь. Она концы

давно отдать готова. Всё трудней

ей костерок любви в себе лелеять».

То мусор ожидаешь от людей,

а то вот небо беспризорное болеет.

Его свежемороженые слёзы

я разгребаю и ворчу: ну, что

оно хандрит, ведь есть же в мире розы,

и голливуд, и циркус… шапито!

2009 г.

СТАНСЫ

Заправить желчью авторучку

и только солнце рисовать,

которое зашло за тучку,

но скоро выглянет опять.

Торчат лучи его паучьи –

интрига света и тепла.

Не долетит до юга тучка,

роняя перья из крыла.

Прости меня, моя Россия,

что я тебя как зверь люблю,

люблю глаза твои косые,

твое стремление к нулю,

твои дворцы, твои палаты

(во лбу у каждой – номер 6),

люблю тебя за хамоватый

оскал и за крутую шерсть.

О, спой мне песню, как Меланья

не полетела за моря,

отяжелела для порханья

и родила богатыря,

как богатырь с войны вернулся

без рук, без ног, без эполет,