Подземный гром

В эту минуту я увидел человека, приближавшегося ко мне, он согнулся и стремглав пробежал мимо статуи. Меня тоже охватил страх. Я осмотрелся, нет ли поблизости соглядатаев, и поспешил прочь. У себя в комнате с замиранием сердца ждал, что вот-вот раздастся резкий стук в дверь. Но ничего не произошло. Я взял список Персия, который принес из дома Лукана, то был не мой испачканный свиток, но рукопись с поправками и примечаниями, сделанными самим поэтом. Мне не было совестно, что я присвоил свиток, ибо Лукана уже не было в живых. Одно примечание мне запомнилось, и я часто развертывал свиток и перечитывал его. Оно обретало особую значительность оттого, что было написано рукой поэта. Мне непосредственно передавались утонченные мысли и чувства творца, вызвавшие эту запись. «Почему я пишу поэмы? Потому, что жизнь моя недостаточно чиста». В этом была правда, но я не мог целиком ее принять, ибо она Вела к возвышенным и бесплодным аксиомам Пакония и к самоубийству Сенеки. Я считал, что в поэзии должен звучать человеческий голос, каким порой говорил Сильван, а также Лукан и Паконий. Я пробовал написать поэму. Но мне приходили в голову лишь отрывочные фразы, порой выразительные, не лишенные силы в противоположность моим прежним стихам, но не связанные между собой. Несколько раз я собирался пойти к Марциалу; Я по-прежнему опасался ему повредить, но главным образом меня удерживало сознание, что мне будет не по душе его беззаботный пессимизм, его спокойное критическое приятие повседневной жизни, его нежелание мысленно подняться над действительностью и охватить жизнь обобщающим взглядом.

Однажды утром я услышал, что начались игры. К нам заглянул клакер и спросил, собираюсь ли я на них. Не желая обнаруживать своей неосведомленности, я ответил, что пойду. Потом мне подумалось, что ему покажется странным, если я не пойду. До меня смутно дошли его слова о том, что игры связаны с празднествами в честь спасения Нерона и должны в какой-то мере вознаградить римлян за несостоявшиеся Цереалии. Тем более следовало пойти. Накануне вечером Феникс рассказывал о гладиаторах, но я пропустил его слова мимо ушей. Когда он спросил, пойду ли я, я рассеянно ответил: «Нет», — даже не вслушавшись в его болтовню. Он встал очень рано и попросил разрешения провести день с помощником столяра, уроженцем Вифинии Лупом, с которым он подружился. Как только клакер удалился, весело насвистывая, я собрался с духом, привел себя в порядок, надел самую лучшую и самую чистую тунику и направился к Цирку.

По дороге я почувствовал известное любопытство. Приближаясь к Риму, я мечтал о грандиозных зрелищах, которые стал бы вспоминать до конца дней в Бетике. Но потом я заинтересовался совсем другим. Сейчас мною двигало нечто более серьезное, чем любопытство, в основном, пожалуй, страх. По мере того как я приближался к Амфитеатру, моя тревога все возрастала, ляс трудом передвигал ноги. Казалось, меня подгоняла неведомая сила, и я шагал против волн. День был жаркий. Игры уже начались, и я с трудом нашел место. Пришлось подкупить служителя. Сперва он покачал головой. Я сунул ему еще монету. Он опять отказался. После третьей монеты он кивнул. Кому-то стало дурно. Служитель втолкнул меня на освободившееся место, грозно покрикивая на окружающих, я втиснулся в плотный ряд зрителей; жгучие лучи пробивались сквозь прореху в навесе от солнца и падали на меня. Кого-то возле меня рвало, и служители со щетками в руках нехотя убирали. Песок на арене уже был запачкан кровью, и над ним носились рои мух.

Лев рычал и угрюмо пятился назад, а его подгоняли люди, размахивая ременными кнутами с глиняными шариками на концах. Толпа заревела, разозлившись на упирающегося льва. Чтобы выгнать льва на арену, вооруженные люди стали колоть его копьями. Наконец он вышел и грозно поднял огромную голову, обрамленную гривой. Зверь начал, поворачиваясь в разные стороны, оглядывать ярусы Амфитеатра, где сидели десятки тысяч громко кричащих мужчин и женщин. Он рычал и ревел, потом повернулся назад и бросился на размахивающих копьями людей. Наскочив на копья, он упал мертвый. Толпа снова взвыла. Я почувствовал жалость к льву, которого привели в ужас мириады безумных глаз. Его труп уволокли за хвост.