Подземные дворцы Кощея

У кумирни Трех будд дорога распадалась на две горных тропы. Почти на самой развилке стояло диковинное сооружение из потемневшего корья, походило оно на собачью конуру или голубиный домик. Солдаты заглянули в нишу: чашечки с остатками каши, пожелтевшие бумажки с иероглифами, пучок лучин. Чень пояснил: курительные палочки для жертвоприношений.

Здесь остановились на привал. Лю Домин развел большой костер, раскатал упругую циновку и сервировал на ней роскошный обед. Кощеев разглядывал в довольно сильный бинокль Ченя обрывистые красноватые скалы, подернутые синей дымкой.

— Красотища! Аж поджилки трясутся! — он потер линзы о рукав шинели. — В кино такое надо показывать. Кинокартину про Чингисхана, не про потомка. Лезет, зараза, по скале с кривым мечом в зубах, а навстречу — какой-нибудь лохматый фрайер, чей-то близкий предок с волкодавом на поводке…

Чень молча взял из его рук бинокль, положил в коробочку и повесил себе на шею.

Кощеев сходил к машине вытащил из вещмешка свой бинокль и снова уселся на мшистом камне. Старик удивленно посмотрел на него, засмеялся, покачал головой.

Зацепин грел на солнце спину, туго обтянутую гимнастеркой. К нему подошел Мотькин, принюхиваясь к кухонным ароматам.

— Слышь, старшой. Назначь кого-нибудь другого в дозор.

— С чего бы? — сонно проговорил Зацепин, тепло разморило его, и ему не хотелось шевелиться.

— Мне нельзя. У меня язва.

— Язык у тебя без костей, боец Мотькин, а не язва.

— Чтоб я ишшо когда умные слова тебе говорил? Да скорее застрелюсь!

Мотькин, разыграв обиду, походил вокруг циновки и подсел к Кощееву.

— Дай поглядеть.

— Успеешь.

Кощеев любовался тайгой. На огромных стволах и ветках будто кто-то развесил сушиться кудель, целые завесы ярко-желтой золотистой кудели — это лиственницы. И тут же перистые листья маньчжурского ореха, нежно-желтые и диковинные. Жуть, как красиво! И каменные башни, налепленные одна на другую. И еще петли винограда, взбиравшиеся по стволам на макушки деревьев — полчища серых и длиннющих змей, замеревших в испуге. И ярко-белые листья коломикты, дальневосточного изюма. И целый батальон из шипастых стволов чертового дерева, дальневосточной пальмочки, которую он уважал еще с Приморья за красоту и колючий нрав… Само собой подумалось о Кошкиной. Жаль, не видит она всего этого… В сердце тонко кольнуло.

— Вот тебе, — пробормотал Кощеев. Кольнуло еще раз, посильнее. — Держи еще…

Мотькин по обыкновению ныл, развалясь на нагретом камне, как в кресле:

— Только и слышишь: боец Мотькин да боец Кощеев… А знаешь, кого в наших сибирских краях бойцом зовут?

— Кого? — Кощеев немного со страхом, но больше с удивлением ждал еще уколов.

— Со старых времен боец — значит, тягловый мужик. Ведь знали же, как назвать… Бойцовая душа, значит, рабочая, в тягло засунутая.

— На тебе-то много не увезешь. Тягловый.

— Правильно, Кеша. Потому и не люблю слово «боец». Красноармеец я. Пеший пехотинец. Солдат… А когда говорят: «Боец Мотькин, подь сюда», я в другую сторону гляжу, будто и не мне говорят.

Опять кольнуло. Кощеев оставил Мотькину бинокль и пошел к «обеденному столу». «Вот прицепилась, Гангрена Ивановна».

Чень и Чжао вымыли руки в горячей воде, нагретой Лю Домином. Остальные довольствовались холодным ручьем. Мирноделегаты расселись вокруг циновки. Чень сидел на шелковой плоской подушке, сложив ноги на другую такую же. На бархатных темно-синих голенищах его сапог — мыльные капли.

— А ваш товарищ? — Хакода кивнул в сторону Мотькина, устроившегося с биноклем на камне.

— Пока не поймает смертника, кормить его не будем, — сказал Кощеев. — На него только и надежда, на бойца Мотькина.

Хакода перевел его слова. Дау с ужасом посмотрел на Кощеева, потом на Мотькина.

— Дау говорит, — сказал Хакода, — русские законы еще хуже, чем японские.

Все засмеялись.

— Сторож будет Домин, — важно произнес старик. — Русский сторож — не надо.

— Вижу вроде бы человека, — неуверенно проговорил Мотькин и указал рукой направление, не отрываясь от бинокля. — Вот опять! Мелькнул в орешнике!

Все вскочили, расхватали оружие. Только Чень остался на своей подушке. Не спеша вынул из коробочки бинокль и тоже принялся разглядывать лес.

— Исчез, — сказал Мотькин. — Но что-то было! Провалиться мне на месте.

— Это ей-чу, — Чень бережно спрятал свой драгоценный бинокль в коробочку, положил подле себя, — зверь такой есть, с пятачком.

— Дикий кабан, — уточнил Хакода и уселся на кусок брезента, подломив под себя ноги.

Кощеев вытащил из-за обмотки алюминиевую ложку.

— С чего начинать?

— По русскому обычаю! — сказал Зацепин и энергично вскочил, но вспомнил, что он старший в группе, послал Мотькина к ручью, где охлаждалась фляжка.

— Надо подогреть, — сказал Хакода. — В Китае и спят на теплом, и пьют только теплое. Даже русскую водку.

— А в Японии? — спросил Кощеев.

— В Японии тоже пьют подогретое сакэ. Но иногда — и холодное.

— Так что будем делать? — Мотькин стоял с фляжкой в руках.

— Русский обычай, — потом, потом, — замахал руками Чень. — Пожалуйста, садитесь. Ешьте, пейте, пожалуйста.