Подземные дворцы Кощея

Я то дремал над тарелкой, то заставлял себя слушать речи про Засекина. И даже вставлял иногда словцо, на что, в общем-то, почти не обращали внимания. Только Мотовилов гладил меня по голове и велел есть больше каши — против отощалости.

Но вот гул голосов стих, все уставились на батю. Его голос подрагивал.

— Откуда и как появляются святые? Только из сонмища великих страданий. Чрез все грешнику надобно пройти, чрез соблазны и преступления, грязь, кровь, хлад, клятвопреступство… чтобы дать душе невиданные испытания… Так что не знаю… Может, Фрол Демьяныч и впрямь святого убил? Новонародившегося праведника?

Библиотечники помалкивали, даже приказчик не посмеивался, а шевелил морщинами на лбу. Молчание нарушила Свекла.

— Если святой помер… значит, было какое-то знамение.

И всех как прорвало, принялись дружно вспоминать, какие странности были этой ночью или утром. Слушать их интересно. Я же уснул, и кто-то перенес меня в горницу на кровать.

XVI

Ранним утром пожаловали господа из полиции и суда. И с ними Мотовилов, строгий, важный, будто незнакомый. Не снимая пальто и шинелей, незваные гости сели к столу, Мотовилов разложил бумаги. Полицейский следователь с загнутыми вверх усами (Засекин обычно подшучивал над ним, не ставя его ни в грош) пристально посмотрел мне в глаза.

— Ну-с, молодой человек, поговорим об обстоятельствах смерти Матвея Африкановича Бочкина.

— То есть Бочкарева, — подсказал Мотовилов.

Я испугался. Со сна я почти всегда дурной и пугливый.

— Это не я! Это все Фрол Демьяныч!

— Что все?

— Ноги развязал…

— Какие ноги?

Они «сняли показания» и заставили меня расписаться. Я в ужасе прикоснулся к ручке с фабричным пером. С меня сошло семь потов, прежде чем я сумел поставить крестик. Потом заставили расписаться батю. Он дрожащей рукой вывел: «Илья Ручейников, сын Петров руку приложил». И спросил робко:

— А зачем? Для чего?

— Судить стервеца будем! — весело сказал усатый следователь, помогая Мотовилову складывать бумаги в папку с двуглавым орлом.

— Кого? Артемку? — побледнел батя.

Господа посмеялись, объяснили-успокоили: Засеки-на будут судить, потому что допрыгался он окончательно. Есть же пословица: кошка скребет на свой хребет. Он все время скреб.

Они ушли. Мотовилов на прощание сжалился, кивнул. Мы с батей остались как бы оплеванные.

— А вдруг промашка вышла? Сынок? Душой чую, что-то не так мы сделали. Но с другой стороны… врать тоже грех. Грех врать в таком деле.

В то же утро Засекина скрутили прямо в постели, боясь его буйных возражений, и повезли, побитого, не проспавшегося, на полицейской телеге в крепость, где были камеры для подследственных и осужденных на малые, «уездные» и «волостные», сроки заключения. Шел снег с дождем, Фрол Демьяныч сидел на тряской телеге с заломленными назад руками, с непокрытой головой и пел дурным пьяным голосом малознакомую в Чернецке песню:

Вихрями, в бурные годы,
В край наш заносит глухой
Птиц незнакомой породы,
Смелых и гордых собой…

Мы с батей бежали за телегой, а Засекин не обращал на нас внимания. Лишь когда поднялись по холму к крепостным воротам, он оглянулся, посмотрел на меня, потом на батю и произнес что-то непонятное.

— Фрол Демьяныч! Ты бы по-нашему, по-русски! — взмолился батя. — Ведь сказал что-то важное? Да? Тебе шибко нужное?

Засекин кивнул и снова завел:

…Вихрями, в бурныя го-оды…

Когда мы возвращались домой, батя сокрушался:

— Вот чудило! Не протрезвел, однако. Надо потом спросить, что же такое сказал?

Мы ждали два дня, когда его выпустят, а на третий понесли ему передачу, и с нами Зинаида — хозяйка дома, где он снимал комнату, вдова околоточного надзирателя Сойкина.

— Уж я его, непутевого, умоляла: брось, не ввязывайся в уголовщину, — говорила она бате по дороге, то принимаясь плакать в платочек, то злясь. Она была высокая, сухопарая, с костлявым, но красивым вроде бы лицом.

— Бог даст, выкрутится и теперь, — успокаивал батя. — Мужик он самостоятельный, грамотный, с большим соображением. Если промеж вас чувства еще имеются, так надо жить одним хозяйством. Поезжайте на нетронутые земли, хотя бы на заимку… вон сколь их по тайге брошенных.

— И я ему про то… Слушает да посмеивается. Разговаривает, как с дитем. Трудно с ним.

— А ему трудно с нами. Вот беда.

У железных поржавевших ворот старинной острог-крепости толпились, как обычно, просители и родственники заключенных. Увидев нас, зашептались, расступились. В квадратное оконце выглянул усатый вахмистр с вечно забинтованной шеей «от чирьев».

— Зря вы пришли, — сказал нам с кислым видом. — Чо вам неймется?

— Как это зря? — рассердилась вдова. — С утра напился? Григорий? Мы с передачей Фролу Демьянычу!

— Нас, приметных, не узнал? — покладисто спросил батя. — Ты же, можно сказать, наш сосед, Гриня!

— Как соседям и говорю: шли бы вы отсель. Ведь не родственники ему? Не родственники… В общем, помер он. Ишшо вчера.

Мы уставились на него.

— Побойся бога, Григорий, — с трудом проговорил батя. — Господь накажет за такие шутки.