Подземные дворцы Кощея

— Хочу вам рассказать про убийство Прокла Никодимыча, господа правдолюбцы, чтобы обсудить, как всем нам дальше быть, что делать… — Засекин говорил ровным голосом; когда он злился, всегда выговаривал слова отчетливо и до конца. Его перебил Ерофей Сорока, тощий и долговязый грамотей-самоучка, очень болезненный с виду. Отведал он и тюрьму, и каторгу за разные провинности, все в округе знали, что он тайный социалист. Жизнь подходила к концу, а он не только не стал Стенькой Разиным Западной Сибири, но даже не сравнялся в славе со своим легендарным родственником. Не смог он увлечь массы путаными, хотя и великими идеями, почерпнутыми из нелегальных брошюр. Крещеный народ шарахался от «тайного социализма»… Тряхнув седоватой гривой, обрамлявшей острую лысину, Сорока сказал враждебно:

— Своим бы и рассказывал, мы-то при чем? Тебе не верим, Засекин. Пусть и выгнали тебя из стражников самодержавия, все же не трудящийся ты человек. Али не так? Кайлу от рождения в руки не брал? Не бра-ал! Так что с тобой говорить?

Отец Михаил — тоже тощатина, ребра чуть ли не из рясы торчат. Тонкая косичка-загогулина впилась в затылок, как рыболовный крючок в хлебный катыш. Все они тут были тощие и несчастные с виду, кроме Потапыча с супругой. Дьякон покашлял в кулачок и заговорил с укором:

— Вот вы на людей охотитесь, господин Засекин… Так ведь? Так, так. Не отказывайтесь. В сущности, вы душегуб, как и прочие душегубы. Шиш антихристов…

Репей-счетовод посверкивал глазенками под выгоревшими кустиками бровей.

— Ну как-с, вашбродь? Чем будете крыть?

Засекин продолжал ровным голосом:

— Убийцы известны — Бочкаревы, тут я с вами советоваться не буду. Они и подзуживают людей, подстрекают к беспорядкам. Ибо чем больше крови и погромов будет, тем легче спрятать Бочкаревым концы. А вы своим бездействием способствуете…

— А ну вас! — рявкнул «князь» и, опрокинув на стол стакан с чаем, поднялся с лавки. — Теперь не разберешь, кто прав, кто виноват…

— Баре спорят, у холопов бошки трещат, — поддакнул Репей-счетовод.

— С похмелья трещат! — задиристо бросил Засекин.

— На свои пьем! — парировал дед.

Ерофей Сорока заговорил с воодушевлением, помогая себе руками:

— Бочкарев душу очистил! Потому и на бунт пошел! Вы же слышали, какие прекрасные слова он высказал народу! Да за одно это… это… не знаю, какой грех скостить можно! Наш он все же, рабочий, что ни говори…

— И Прокла скостить? И пять других убийств? — спросил Засекин.

Но Ерофей не хотел его слышать.

— Нас-то сразу засадят за такие слова! За призыв к топору! А он прозрел, полез на рожон! А как же иначе мироедов унять? Очищенная душа завсегда на бунт встает!

— Я пошел! — решительно сказал «князь» и, качнувшись, сел на лавку.

Засекин зло сплюнул.

— Бедная Россия, бедный народ, коли у них такие заступники!

— Какие надо, такие и есть! — высказал Сорока.

— Есть, какие не надо. Уже совсем не те, что были раньше. Должно быть, те, настоящие, вымерли за ненадобностью.

— Интересно-то как! — заерзал Репей-счетовод. — Расскажите, какие были раньше, какие стали счас! Вразумите нас, неучей.

— Бесполезно уже.

— В черепках ничего нет? Одна труха? Потому бесполезно?

— У других народов и таковых заступников нет, — заговорил дьякон, потряхивая в такт словам косичкой. — Слышал я, вся безбрежная Азия мается без заступников.

— Потому и Азия… — Засекин рассматривал их, покачиваясь с пяток на носки. Все притихли, только был слышен перескрип засекинских сапог. Егор на лавке чего-то застыдился, прикрыл рубахой разрисованный живот.

— Не народу вы заступники, а узкой части, что с кайлом. А значит, никому… Если дерет с вас семь шкур или убивает, скажем, не дворянин, не купец-промышленник, а свой, с кайлом, то вы и лапки кверху. Своему всегда хочется простить. Вот на чем вас ловят. С такой подмазкой — хоть в какой хомут… Подумайте, кого выгораживаете. Идиоты!

— Вы полегче, вашбродь. Не то и обидеться можем.

— Обижайся, дед. Еще вас я не боялся, пропойц и лентяев. Ведь кто в тайгу идет? Кто бросает землю и гонится за легкой добычей?

— Горький бедняк в тайгу идет. Все про то знают, а ты не знаешь, — ответил Сорока, раздувая ноздри.

Потапыч посмотрел на друга умоляюще:

— Не заводись, Фрол Демьяиыч. До добра не доведет злоба-то…

Засекин будто не слышал.

— Это в Центральной России мужика выталкивают в бедность: земли мало, на всех не хватает… А здесь, в Сибири, сколько хочешь бери, только работай, осваивай. Не получается житье в деревне — иди на заимку или куда угодно, в пустынь, в глухомань, пока власти какую-нибудь новую реформу не придумали… Но ведь бросаете землю, забываете о семьях, гонитесь за пузырями. А если что перепадет… Да разве настоящий мужик пропьет последнее? Разве забудет о детях? Видеть вас не могу, пьяные морды.

Дьякон тяжко вздыхал и покашливал то в один кулачок, то в другой. У него, по-видимому, начиналась чахотка.

— Да если бы вера была в ваши слова, господин! — с мукой в голосе проговорил он. — Тогда б… А то ведь — шиш…