Подземелья Ватикана

Но вместо того, чтобы заговорить, аббат, усевшись против графини на пуф, вынул из кармана большой платок и судорожно в него разрыдался. Графиня, смутясь, поднесла руку к стоявшей возле нее на столике рабочей корзинке, достала оттуда пузырек с солями, хотела было предложить его гостю, но в конце концов принялась нюхать сама.

— Извините меня, — сказал, наконец, аббат, отнимая платок от раскрасневшегося лица. — Я знаю, графиня, вы хорошая католичка и легко поймете и разделите мое волнение.

Графиня терпеть не могла излияний; она оградила свою сдержанность лорнетом. Аббат тотчас же оправился и, пододвинув пуф:

— Для того, чтобы решиться приехать поговорить с вами, графиня, мне потребовалось торжественное ручательство кардинала; да, его ручательство в том, что ваша вера — не из тех светских вер, простых личин равнодушия…

— Ближе к делу, господин аббат.

— Итак, кардинал меня уверил, что я могу вполне положиться на ваше молчание; молчание духовника, если я смею так выразиться…

— Но простите, господин аббат; если речь идет о каком-нибудь секрете, известном кардиналу, о секрете такой важности, то почему же он не сообщил мне об этом сам?

Уже по одной улыбке аббата графиня могла бы понять всю нелепость своего вопроса.

— Письмо! Но, сударыня, в наши дни все кардинальские письма на почте вскрывают.

— Он мог передать это письмо через вас.

— Да, сударыня; но кто знает, что может статься с листком бумаги? За нами так следят! Скажу вам больше, кардинал предпочитает даже не знать того, что я собираюсь вам сказать, он хочет быть здесь совершенно не при чем…

Ах, сударыня, в последнюю минуту я теряю мужество и не знаю, смогу ли…

— Господин аббат, вы меня не знаете, и поэтому я не в праве считать себя оскорбленной тем, что вы мне оказываете так мало доверия, — тихо произнесла графиня, глядя в сторону и роняя лорнет. — Я свято храню те тайны, которые мне поверяют. Бог свидетель, выдала ли я когда-нибудь хотя бы малейшую из них. Но я никогда не напрашивалась на откровенность…

Она сделала легкое движение, как бы собираясь встать; аббат протянул к ней руку.

— Сударыня, вы меня извините, если соблаговолите принять во внимание, что вы — первая женщина, первая, говорю я, которую сочли достойной, — те, кто возложил на меня ужасную обязанность вас осведомить, — достойной узнать и хранить эту тайну. И мне страшно, я признаюсь, когда я думаю о том, насколько эта тайна тяжка, насколько она обременительна для женского ума.

— Часто очень ошибаются, недооценивая женский ум, — почти сухо отвечала графиня и, слегка приподняв руки, скрыла свое любопытство под рассеянным, покорным и немного экстатическим выражением лица, казавшимся ей наиболее подходящим для того, чтобы выслушать важное признание церкви. Аббат снова пододвинул пуф.

Но тайна, которую аббат Салюс готовился поведать графине, представляется мне еще и сейчас настолько удивительной, настолько необычайной, что я не решаюсь передать ее здесь без некоторых предварительных замечаний.

Одно дело роман, другое дело — история. Некоторые тонкие критики определяли роман как историю, которая могла бы быть, а историю как роман, который имел место в действительности. В самом деле, приходится признать, что искусство романиста нередко заставляет нас верить, тогда как иному событию мы верить отказываемся. Увы, бывают скептические умы, которые отрицают все то, что хоть сколько-нибудь необычно. Я пишу не для них.

Мог ли быть наместник божий на земле удален со святейшего престола и, стараниями Квиринала, как бы украден у всего христианского мира, — это очень щекотливый вопрос, поднимать который я не решаюсь. Но исторически несомненно, что в конце 1893 года такой слух распространился; известно, что это смутило немало благочестивых душ. Некоторые газеты робко заговорили об этом; их заставили замолчать. В Сен-Мало появилась на эту тему брошюра;[8] ее изъяли из обращения. Дело в том, что как масонская партия не желала допускать толков о столь гнусном обмане, так и католическая партия не решалась ни поддерживать, ни прикрывать те чрезвычайные денежные сборы, которые в связи с этим немедленно начались. По-видимому, немало набожных душ тряхнуло мошной (собранные, или же израсходованные, по этому случаю суммы исчисляются без малого в полмиллиона), но оставалось сомнительным, были ли все те, к кому поступали пожертвования, действительно верующие люди и не было ли среди них также и мошенников. Во всяком случае, для того, чтобы успешно производить эти сборы, требовались если не религиозные убеждения, то такая смелость, ловкость, такт, красноречие, знание людей и обстановки и такое здоровье, какими могли похвалиться лишь немногие молодцы, вроде Протоса, школьного товарища Лафкадио. Я честно предупреждаю читателя: это его мы видим во образе и под заимствованным именем вирмонтальского каноника.