Подвиг богопознания. Письма с Афона (к Д. Бальфуру)

Я писал отцу Василию довольно много о внешней стороне моего жития — бытия. Что касается душевного состояния, я живу здесь более трезво и сосредоточенно, чем я жил в Нью — Йорке, Лондоне и Париже. Идиоритмия имеет то преимущество, что монах может жить почти как пустынник среди многолюдной обители. Бывает, что два — три дня ни с кем не говорю, никого не вижу, кроме встречи в церкви. Я нашел здесь довольно строгого духовника, полезного для меня. Сравнительно молодой, выходец из Иверского Афонского монастыря, он — истинный ревнитель монашеской жизни; но больной человек, склонный злобно и нерассудительно критиковать всех и все, и ссориться со своими собратиями по поводу их немонашеского поведения, и не считаться с волей игумена (от его влияния в этом отношении я должен остерегаться); а в отношении соблюдения правил и аскетического духа монашеской жизни — отстаивание всех служб, келейное правило, посты, отстранение от лишних разговоров и интимности, непопечение о мирских делах и так далее — он держит меня строго и является драгоценным помощником. Если хотите понять его взгляды на жизнь, то он считает книгу Никодима Святогорца « , »[423] самой ценной и самой необходимой для монаха. Я же, читая ее по его приказу, нахожу в ней чрезвычайно много совершенно излишней «литературности» и педантизма, лишающих ее убедительности для современных людей, которых нельзя убеждать пустой риторикой или множеством цитат (это — одно из редких их добрых качеств). Впрочем, средняя часть — « »[424] — лучше остального; но как можно предпочитать такую книгу всем другим, а в особенности творениям святых отцов самих, я не понимаю. У каждого свой вкус.

Довольно много занимался греческим языком, а также вновь принялся за еврейский, который мне нужен будет для богословской школы. Читал Троицкого «Об именах Божиих и имябожниках» и разные другие вещи; занимаюсь понемножку церковным правом. Но больше всего в последнее время тянет ко чтению Священного Писания, святых отцов и других духовных книг, к богомыслию и к келейной молитве. Как всегда, когда живу в одиночестве, смертная память очень часто занимает мою душу. Я нахожу, что если человек соблюдает элементарное хранение помыслов, то одиночество как бы само собою учит его памятованию о смерти, о суете всего земного и человеческого; нет людей и разговоров и увлечений, нет ложного пафоса «строительства»; живешь с собой и с Богом и познаешь свою немощь и пустоту. Чувствую себя уже почти стариком, освободившимся от иллюзии о человеческой жизни, о возможности «сделать что-нибудь в жизни»; не забочусь о будущем; у меня путь на три года и больше — определенно намечен и дальше этого пока я не смотрю. Впрочем, смертная память есть дар Божий, «первая мысль, посылаемая человеколюбием Божиим человеку и напутствующая его душу в живот вечный»[425]. Дай Боже, чтобы она во мне углубилась.

Слабохарактерность и нерешительность у меня — велики. А в основе всего лежит безверие. Это я ясно чувствую и сознаю. Я думаю, такое безверие можно победить, с Божией помощью, главным образом молитвой, частой искренней молитвой у себя в келлии. Отстаивания длинных служб и соблюдения постов и так далее недостаточно; нужно создать живую личную связь с Богом через сердечную молитву и постоянно поддерживать эту связь. Я стараюсь упражняться в этом. Но устойчивости у меня нет. Все, что я начинаю, я потом бросаю. Все, что Бог начинает в моей душе, я не даю Ему докончить. Жизнь моя — позорный зигзаг.