Подвиг богопознания. Письма с Афона (к Д. Бальфуру)

The Old Rectory, 29 января 1962 г.[397]

[…] Я очень понимаю тебя, когда ты пишешь об А[398]. Я ответил ему и на телеграмму из Каира о кончинеего жены] М., и на его письма также… Тебе могу сказать ОТКРЫТО и со всей определенностью. В последнее время я писал ему с меньшим расположением, потому что ожидал от него и от М. — большего.

Ты ведь знаешь, что она была приговорена врачами к смерти. В Лондоне, в госпитале для раковых больных, уже оставили лечение ее лучами, потому что все уже казалось совершенно безнадежным. Швы не держались, внутренности — съедены раком… и мн. др.

Он просил меня молиться с ним о ее излечении. Он просил у Бога чуда. Я с радостью в духе, но великой скорбью в сердце моем стал молиться за нее и за него. В один из дней февраля месяца два года тому назад я поехал причащать ее. Провел я у ее постели более двух часов. Молились, говорили, обсуждали; причастил я ее… Возвратившись домой, я на другой день получил письмо от А., что врачи осмотрели М. и решили продолжать лечение лучами. Состояние ее и духовно, и физически заметно улучшилось. Тогда я писал А., что первый «поворот» произошел. Пусть он надеется, что выздоровление возможно, но пусть помнит, что и ему, и ей нужно будет в таком случае изменить радикально жизнь, ибо чудо не совершается для того, чтобы они остались, какими были до чуда.

Через некоторое время, приблизительно две недели, я снова был в Лондоне, чтобы вторично причастить ее. Снова крепко молились и прочее.

И вот та, которая была совсем уже «развалиной» несколько дней тому назад, встает с постели, на автобусе едет в аэропорт, оттуда на самолете в Швейцарию, где ты их встретил. Живут они в горах, ходят гулять, она ест все, веселая и почти жизнерадостная. Затем через некоторое время едут в Париж, там ходят повсюду, по музеям, театрам и так далее… Приезжали в Лондон, чтобы показаться врачам. Врачи не находили следов «метастаза» или возврата. Они едут в Грецию, в Египет… но ничего нет, кроме искания «старого счастья», кроме желания «жить», как это было в прежние годы, до болезни.

А. не сказал ей, что у нее был рак, что она излечена чудом. Он поддерживал в ней убеждение, что прежние врачи ошиблись, что у нее ничего «страшного» не было… И в результате — чудо произошло без всякого коренного изменения в их жизни духовной. Не знаю, сохранила ли она статуэтку Будды, которую я видел у нее в госпитале и которую она с нескрываемым удовольствием показала мне, как нечто «чудное». В тот час я не хотел ее ничем опечалить и сказал только, что сам я люблю только ХРИСТА, и не хотел смотреть я на Будду. Ни она, ни А. меня не поняли.

Я не хочу входить в анализ жизни А. и М. Но я всегда считал А. богато одаренным для духовной жизни, и мне всегда было глубоко больно, что он не понял призвания Божия. Он предпочел некий «универсализм», который находит в наше время почву во многих умах. М. была под его влиянием, и, конечно, от него я прежде всего ждал понимания, что УНИВЕРСАЛЬНОСТЬ ХРИСТА есть единственная и подлинная универсальность. Что искать что бы то ни было и где бы то ни было нечто более универсальное — могут только те, кому не было дано жить благодать крещения… Естественным для меня было последовавшее снова ухудшение здоровья М. Для меня также было уже невероятно тяжело снова просить Бога, потому что моя первая надежда была обманута: они не переродились, не возродились. Ведь молитва за больных, за их выздоровление силою свыше, чудом, возможна только при «обещании» покаяться, то есть в корне изменить всю жизнь, чтобы слава Божия нашла свое место в них, чтобы вся последующая жизнь их проходила уже в плане именно Божией славы.

Подобно тебе, и я писал А., что, как ни тяжела его печаль, тот факт, что ему дано пережить М., он должен воспринять как новое призвание к новому подвигу, уже самому великому и торжественному. По его ответу я не вижу, чтобы слова мои нашли отклик в его душе. Все его письмо — плач «душевный», чтобы не сказать — «плотской». Мне так же, как и тебе, хотелось бы увидеть его «восставшим во весь рост», подлинно умудренным опытом… а он говорит о самоубийстве, то есть о намерении своем ускорить уход свой из этого мира, и что только слова М.: «Ты этого никогда не сделаешь» — удерживают его.

Я, конечно, буду ему еще писать, но нет уже в душе моей того вдохновения, которое было еще недавно; нет надежды, что он хочет восстать. Он почти по-женски «культивирует» свою скорбь. Сказать ему об этом резко, прямо, решительно, будет ли полезно? Я в этом не уверен. И потому отчасти молчу…