Подвиг

Небеса были пепел энд собэр,
Листья были криспен энд сир.
Это был одинокий октобэр
Ночью, в тот иммемориэл йир.
Я бродил возле озера Обэр,
Вдоль туманом курившейся Уир…

— Едете, должно быть, в Сеул на маневры? Что, летчик-офицер-сан? — почтительно повернулся к Аратоки франт, разрезая пополам водянистую грушу. — Не окажете ли благодеяния взять грушу…

— Благодарю, — нелюбезно сказал Аратоки, определив в соседе, несмотря на правильный язык его, корейца и не желая неблагонадежных знакомств. — Я еду не в Сеул.

— Должно быть, будете летать в Китай, извините?

— Нет.

— Трудное дело, должно быть, летать. В воздухе холодно, осмелюсь сказать.

— Нет.

— Вы извините, должно быть, из столицы? Здесь, в Корее, должно быть, грязно? Очень скучная страна. Мы, конечно, сами привыкли, но вам тяжело.

— Нет, мне не тяжело.

Аратоки явно обрывал беседу.

«Какой-то вздор… Поезд все идет вперед…»

…Я спросил: что написано, систер,
На двери этой лиджендэд тум?
И ответ: «Улалюм, Улалюм»,
Я услышал: «Твой лост Улалюм»…

Однако сосед, оказавшийся владельцем кожевенного завода в Сеуле, постоянно разъезжавшим по стране для скупки коровьих шкур, рассказывал много интересных вещей. В тех местах, куда едет господин летчик, очень беспокойно. Он проезжал недавно станцию Цхо-Хын, — там гнали человек сто этих воров, захваченных с семьями возле Кион-Сана. Можете себе представить, летчик-офицер-сан, такие нечеловеческие зверские рожи — это людоеды, летчик-офицер-сан. Их дети, когда глядят на верноподданных корейцев, то готовы выгрызть глаз. Сердце разрывается, летчик-офицер-сан.

— Могу вам рассказать, сударь, одну вещь, — сосед беспокойно оглядел купе.

Все было тихо. Старик дремал, с ногами забравшись на скамью. Женщина напротив тряпочкой очищала от пыли семейный комод. Другая женщина кормила сосцами двух близнецов, одного уложив на правую, другого — на левую руку. Все они, вероятно, не понимали по-японски.

— Я слыхал — не знаю, правда ли, — что наше правительство решило покончить с этим гнездом. Правду сказать, и я из корейцев, но меру эту безусловно одобряю. Есть много дурного элемента. Он засоряет душу нашего народа. Наш крестьянин — самый кроткий крестьянин в мире. Он прекрасно понимает, какими благами он теперь пользуется. Наш народ — покорный народ, грустный, красивый, он любит подчиняться. В этих бандитах, — будьте уверены, — течет китайская кровь.

— Я, любезный, ничего не слыхал ни о каких бандитах, — многозначительно сказал Аратоки таким голосом, что он именно обо всем слыхал.

— Мы сами страдаем от таких бандитов. Вы думаете, они щадят нас?

— Не знаю, не знаю, любезный.

Вагон стучал и дребезжал. Поезд переходил мосты, нырял в туннели. Проезжали высокие горы. Сквозь залегавшую полосами грязь виден был голый камень. Горы были тяжелые и давили дорогу. Отъезжали — горы становились выше, белый туман ложился в долину, западал в овраги…

Потом тополя, туман, высокие желтые тучи.

Дорога, пыль, элеватор, похожий на небоскреб, корейские хижины. Вот, наконец, Сеул. Стемнело. Молочно-желтые фонари заливают шевелящимися тенями дебаркадер. Кули, с веревочными рогульками на спине, визгливо вопят, осаждают ступеньки каждого вагона.

Все говорят сразу:

— Курума — рикша, госпожа. Прямо в отель. Прямо на рынок, я снесу вещи. Пожалуйте чемодан за два гроша.

— Рикша! Шкаф…

— Пожалуйте, маманими. Пожалуйте, барыня.

— Хван-аги — барышня Хван!

— Здравствуйте, дорогой! Где же ваша мама?

— Мы так боялись, что поезд опоздает.

— Столица Кореи?.. Почему же маленькие дома?

— Не угодно ли проводника, сэр? Он служит всем иностранцам, сэр, он говорит по-английски, сэр.

— Маманими, здравствуйте, с приездом, госпожа!

— Дурак, почему ты не приготовил машину? Я не езжу на рикше.

— Господа! Было три звонка. Прошу вас заходить в вагоны!

Аратоки съел обед со сладким киринским пивом в станционном ресторане. В Сеуле в вагон село несколько офицеров среднего ранга и много крикливых купцов. На место франта в клетчатых штанах сел пожилой бородатый японец в очках, оказавшийся лудаогоуским городским доктором.

Окраина Сеула, проходившая в окнах, была сера и незначительна.

Лавки мелочных торговцев, похожие на набитые лентами ящики, желтыми фонарями светились над рябой сверкающей водой придорожных канав. Под виадук прошел трамвай, наполненный людьми, одетыми в белое. В темноту длинными вершинами уходили кипарисы. На уровне освеженной хвои метались летучие мыши. Широкие проспекты с уродливыми кирпичными домами отходили назад. Вот развалины городской стены Сеула.

Город кончался в мрачной толчее переулков, где было узко и темно. На выезде в поля сидел громадный лёссовый холм, пробитый десятками светящихся точек. Здесь жгли вечерние костры городские нищие, избравшие этот холм своей резиденцией.