Подвиг

Мартынъ стeснялся и молча кивалъ. Съ Бубновымъ онъ всегда чувствовалъ себя странно, немного какъ во снe, - и какъ-то несовсeмъ довeрялъ ни ему, ни хадирскимъ старцамъ. Другiе Сонины знакомые, какъ, напримeръ, веселый зубастый Каллистратовъ, бывшiй офицеръ, теперь занимавшiйся автомобильнымъ извозомъ, или милая, бeлая, полногрудая Веретенникова, игравшая на гитарe и пeвшая звучнымъ контральто "Есть на Волгe утесъ", или молодой Iоголевичъ, умный, ехидный, малоразговорчивый юноша въ роговыхъ очкахъ, читавшiй Пруста и Джойса, были куда проще Бубнова. Къ этимъ Сонинымъ друзьямъ примeшивались и пожилые знакомые ея родителей, - все люди почтенные, общественные, чистые, вполнe достойные {164} будущаго некролога въ сто кристальныхъ строкъ. Но, когда, въ iюльскiй день, отъ разрыва сердца умеръ на улицe, охнувъ и грузно упавъ ничкомъ, старый Iоголевичъ, и въ русскихъ газетахъ было очень много о незамeнимой утратe и подлинномъ труженикe, и Михаилъ Платоновичъ, съ портфелемъ подмышкой, шелъ одинъ изъ первыхъ за гробомъ, среди розъ и чернаго мрамора еврейскихъ могилъ, Мартыну казалось, что слова некролога "пламенeлъ любовью къ Россiи" или "всегда держалъ высоко перо" какъ-то унижаютъ покойнаго тeмъ, что они же, эти слова могли быть примeнены и къ Зиланову, и къ самому маститому автору некролога. Мартыну было больше всего жаль своеобразiя покойнаго, дeйствительно незамeнимаго, - его жестовъ, бороды, лeпныхъ морщинъ, неожиданной застeнчивой улыбки, и пиджачной пуговицы, висeвшей на ниткe, и манеры всeмъ языкомъ лизнуть марку, прежде, чeмъ ее налeпить на конвертъ да хлопнуть по ней кулакомъ. Это было въ какомъ-то смыслe цeннeе его общественныхъ заслугъ, для которыхъ былъ такой удобный шаблончикъ, - и со страннымъ перескокомъ мысли Мартынъ поклялся себe, что никогда самъ не будетъ состоять ни въ одной партiи, не будетъ присутствовать ни на одномъ засeданiи, никогда не будетъ тeмъ персонажемъ, которому предоставляется слово, или который закрываетъ пренiя и чувствуетъ при этомъ всe восторги гражданственности. И часто Мартынъ дивился, почему никакъ не можетъ заговорить о сокровенныхъ своихъ замыслахъ съ Зилановымъ, съ его друзьями, со всeми этими дeятельными, почтенными, безкорыстно любящими родину русскими людьми. {165}

XXXV.

Но Соня, Соня... Отъ ночныхъ мыслей объ экспедицiи, отъ литературныхъ бесeдъ съ Бубновымъ, отъ ежедневныхъ трудовъ на теннисe, онъ снова и снова къ ней возвращался, подносилъ для нея спичку къ газовой плитъ, гдe сразу, съ сильнымъ пыхомъ, выпускалъ всe когти голубой огонь. Говорить съ ней о любви было безполезно, но однажды, провожая ее домой изъ кафе, гдe они тянули сквозь соломинки шведскiй пуншъ подъ скрипичный вой румына, онъ почувствовалъ такую нeжность отъ теплоты ночи, и отъ того, что въ каждомъ подъeздe стояла неподвижная чета, - такъ подeйствовали на него ихъ смeхъ и шопотъ, и внезапное молчанiе, - и сумрачное колыханiе сирени въ палисадникахъ, и диковинныя тeни, которыми свeтъ фонаря оживлялъ лeса обновлявшагося дома, - что внезапно онъ забылъ обычную выдержку, обычную боязнь быть поднятымъ Соней на зубки, - и чудомъ заговорилъ - и о чемъ? о Горацiи... Да, Горацiй жилъ въ Римe, а Римъ походилъ на большую деревню, гдe, впрочемъ, немало было мраморныхъ зданiй, но тутъ же гнались за бeшеной собакой, тутъ же хлюпала въ грязи свинья съ черными своими поросятами, - и всюду строили, стучали плотники, громыхая, проeзжала телeга съ лигурiйскимъ мраморомъ или огромной сосной, - но къ вечеру стукъ затихалъ, какъ затихалъ въ сумерки Берлинъ, и напослeдокъ гремeли желeзныя цeпи запираемыхъ {166} на ночь лавокъ, совсeмъ, какъ гремeли, спускаясь, ставни лавокъ берлинскихъ, и Горацiй шелъ на Марсово поле, тщедушный, но съ брюшкомъ, лысый и ушастый, въ неряшливой тогe, и слушалъ нeжный шопотъ бесeдъ подъ портиками, прелестный смeхъ въ темныхъ углахъ.

"Ты такой милый, - вдругъ сказала Соня, - что я должна тебя поцeловать, - только постой, отойдемъ сюда". У рeшетки, черезъ которую свисала листва, Мартынъ привлекъ къ себe Соню, и, чтобы не терять ничего изъ этой минуты, не зажмурился, медленно цeлуя ея холодныя мягкiя губы, а слeдилъ за блeднымъ отсвeтомъ на е щекe, за дрожью ея опущенныхъ вeкъ: вeки поднялись на мгновенiе, обнаживъ влажный слeпой блескъ, и прикрылись опять, и она вздрагивала, и вытягивала губы, и вдругъ ладонью отодвинула его лицо, и, стуча зубами, вполголоса сказала, что больше не надо, пожалуйста, больше не надо.