Подвиг

Я объясняю, конечно, что ничем помочь не могу, хоть и рад. Мало-мало захватил на дорогу, а больше ничего нет. А они, надо сказать, это «на дорогу» здорово понимают. Обыкновенно попрошайничают, пока не побьешь. А как скажешь «большая дорога», сами никогда не возьмут.

«Все, что голод, один человек виноват, — выскакивает шаман их Энну, — другой человек не виноват. Один виноват Алек-Чеен-Кау. Этакий кащакин-кляуль. Его надо убить. Убей его ты. Ты, наверно, больно злой».

По-ихнему кащакин — это наш брат казак. Хуже, мол, казака и человека на свете нет. Так и говорят, когда хотят обругать кого последним словом.

«Людей, говорю, нельзя убивать, говорю, в старое время исправник-эрем замордовал бы за такие слова». — «Врешь, говорят, в старое время не было никогда, чтобы один человек на целый ным-ным такой дурной глаз наводил. Надо бы, говорят, его убить, только нельзя, а то может беда выйти. Мы одно дело хотим сделать, — нельзя сейчас о нем говорить. Ждем, когда солнце станет сильно греть. Еще дней десять — уйдем отсюда». — «Да что, спрашиваю, у вас тут вышло?» — «Э, хорошо не вышло. Совсем вышло плохо. У нас, говорят, второй год дурная охота. Да разве Алек-Чеен-Кау мог когда сказать, что мы плохо с ним делились? Это лето как мы ждали моржей — придут или не придут на Чигайакатын? Если не придут, думаем, надо нам помирать. Однако гляди-гляди — моржи пришли на лежбище. Мы все — тихо, как мышь в норе. Алек-Чеен-Кау! Если ты умный, и ты тихо, как мышь. Только он плохой человек. Когда все спали, он пошел на лежбище, стал бить моржей раньше гнездованья. Моржи как рассердятся, и все ушли в море. А мы с чем остались?»

Вот видите, какая история произошла! Набросились чукчи на Алексеенко. Ну, тот, конечно, утверждает, что никакой его вины тут нет. Моржи — одно, он — другое. Однако я замечаю, что Алексеенке самому еще страшнее, чем чукчам. Ходит он гоголем, живот подвязал, дети каждый день сереют, скоро сделаются совсем как земля. Я остался несколько дней у него в доме. Кормлю собак рыбными галетами. Когда самому надо поесть — ухожу куда-нибудь подальше. Покамест все-таки разговариваю каждый день с чукчами. Скоро узнал от них, что они задумали. Говорят: голод у нас. Надо уходить отсюда. Куда уходить? Уйдем на Сладкую реку, вот куда! Есть, дескать, такая река — белая вода, желтая глина, по берегу блестят цветные камни; попробуешь эту глину — она сладкая на вкус, жирная, можно там жить, питаться землей.

Я, между прочим, тоже слыхал, что есть на западе такая река, но самому встречаться, не приходилось, считал это сказкой.

«Где же, — спрашиваю на всякий случай, — находится эта Сладкая река?» — «В горах, по самой дороге на Верхний Колымск. Трудная, горькая дорога, зато земля там легкая, сладкая».

Я вернулся к Алексеенке.

«Колька, говорю, едем искать сладкую землю. Здесь оставаться скверно. Дорога недалекая, собак у тебя нет, в Уэллен не доедешь, а здесь я тебе немного помогу, по попутному делу».

Такой уж у меня, видите, характер, что готов поделиться последним. Губит меня мой характер. Прямо сказать — губит.

Так вот, мы решили последовать, значит, за чукчами. Ждали, ждали недели две. Наконец солнце стало пригревать. Настоящая весна, и чукчи снялись с места.

Решили двигаться потихоньку с утра. Я на собаках. Алексеенко с семьей на лыжах. Пути — мы рассчитали — верст полтораста — двести. Проснулся я, как сейчас помню, перед самым рассветом, вышел во двор, засел на остов байдары перед крыльцом. Посмотрел на море. В море льды, играют сполохи в небе голубыми столбами, носятся без шума, как метель. Вот верите ли, как будто бы я тогда предчувствовал все, что будет. Истинное слово, предчувствовал[5].

Дорога в тундре широкая. Чукчи шли упряжка за упряжкой, большим караваном. Мы выступили рядом с ними. Метров на сто от них. Я думаю, всю-то дорогу вам не стоит рассказывать? Двигались мы дней с пять. Версты оказались не меряны. Везде горы и горы, места незнакомые. Чукчи шли по приметам, возвращались назад, плутали. На шестой или там пятый день вышли мы на большую сопку. Слышим — в чукотском караване поднялся галдеж. Все нарты остановились, люди слезли, смотрят вниз, в долину. «Сладкий вээм! — Сладкая река!»

Внизу была узкая лощина. Снег уже подтаял, везде вьются черные проталинки. Бродят большие оленьи стада. Посередине долины течет река — прозрачная, зеленая. Я так обрадовался — оленей увидел, что даже забыл удивиться: ледоход-то еще не начинался, а на реке нет ни капли льда. Наверное, были там горячие ключи.

«Вот, — говорю Алексеенке, — землю лопать не надо. Оленинки поедим».

Однако у чукчей, видим, беспокойство в караване. Как стали на сопке, так и стоят. Глядят вниз. Потом Чиутак подбегает, смотрим, к нам.

«Копеляу (они так мою фамилию коверкают)! Ты, когда не боишься, поезжай вперед, а совсем вперед, пусть едет Алек-Чеен-Кау. А то здешний народ, все равно как казаки, начнут стрелять по нас. Еще убьют!»