Подвиг

— Кабы я тебе велела — уйдем от людей в болото, будем хорониться, как звери, ты пошел бы со мной! — сказала она с утвердительной интонацией.

— Что ты говоришь, Луша? Что за болото? Не к этому надо стремиться…

— Чтой-то не пойму! — сказала она, пристально на меня глядя.

— Жить надо общественно, — поучительно произнес я и сразу почувствовал, что несу вздор.

— Вот как? — сказала она. — Значит, ты со мной не пошел бы?

— Будет глупости болтать. Вернемся в бударку!

— Скажи, ты со мной не пошел бы?

— Лушка, моя милая! — сказал я, пытаясь ее обнять.

— Нет, ты скажи!..

— Нам в помещении веселее, чем на болоте, — сказал я.

— Иди ты — знаешь куда?.. — сказала она грубо, и оттолкнув меня, быстро побежала назад к берегу.

— Лушенька, подожди, Лушенька! Луша, что за глупости…

Она весь вечер не разговаривала со мной — ни в лодке, ни когда мы вернулись в селение. На следующее утро, однако, разговор на болоте был забыт. Она снова была нежна, обнимала меня и смеялась без причины.

Перед отъездом моим в район Луша пришла в дом Тужилкиных, где я снимал угол за перегородкой. Она поплакала, потом помогла мне собраться, починила мой плащ и сидела с грустным видом.

— Лушенька, значит, решено, скоро я вернусь. Не гуляй без меня с казаками…

— Уезжай скорее, — сказала она, — только за сердце тянешь…

У нее было такое трогательное, заплаканное лицо, что хотелось ее погладить.

— Лушка, хитрая ты, лицемерка…

Она проводила меня до реки. Каючники с пением налегли на багры, и длинная плоскодонная лодка двинулась вперед по протоке.

В районе я начал готовиться к переводу в низовья.

Все складывалось удачно. Рыбтрест открывал торговую точку в протоке. Имелось место приемщика. Контора без возражений согласилась отпустить меня, так как штаты регистраторов были сильно сокращены.

Я испытывал своего рода лихорадку, непрерывно думая о красивой казачке. Каждый день разлуки делал ярче и привлекательнее ее образ. Я был влюблен.

Дня через три, вечером, меня зазвал к себе ужинать Сашка Решлевский — тот, что был раньше начальником ходжа-бергенского угрозыска. Он был своего рода знаменитостью в здешнем масштабе — один из парней, которые на «ты» со всеми, что называется, компанейский, рубаха-парень, тончайший знаток всех анекдотов, бывший комиссар штаба армии, с трудом привыкавший к мирной жизни, парень, который, как он говорил о себе, всосал советскую власть с молоком и за нее «жизнь отдаст плюс годовое жалованье». Я всегда робел в его присутствии, но старался этого не показывать.

Встретив меня на улице, Решлевский сказал:

— Здоровеньки булы! Откуда? С низовья? Молодец, парень! Полируешься! Приобретаешь лоск! Пойдем ко мне, потолкуем, посидим.

При первых же моих словах о переезде на протоку Решлевский насторожился.

— Ну-ка, ну-ка… — сказал он, поводя носом, словно почуял в воздухе неприятный запах. — Выкладывай, Игнатьев, что это за план…

Я рассказал о том, что мне нравится жизнь на реке, что я просил перевести меня в низовья.

— Не советую ехать, — сказал Решлевский, — это семеновское казачье — все кулаки, честное слово, настоящие бандиты…

— Не все же! — сказал я.

— Половина народа — бандиты, имей это в виду. Я жил в тугае четыре месяца.

— Там кое-кого повыселяли — знаешь это?

— Повыселяли больших — маленькие остались. Одних родственников Честнова там, дорогой мой, шесть домов. Да откуда у тебя мысль эта явилась — перебраться на протоку?

Я что-то солгал не совсем внятное.

— Они тебя заманивают, дурак, — сказал Решлевский соболезнующим голосом, — ты, балда, развесил уши! Советская власть им не верит, а они хотят иметь человека, через которого можно узнавать о намерениях наших и о переездах. Ты что — подкулачника играть хочешь? Вот, говорят, Честнов с бандой появился в камышах. Убьют тебя там ни за грош…

— Этого я не боюсь…

— Скажи пожалуйста! Не боишься! Убьют и спасибо не скажут. Понял? Они ходят по болоту на плетеных лыжах, чтобы не оставлять следов. Попробуй-ка, разыщи их! На днях опять было нападение на почту. Ни в коем случае не можешь ехать… Где ты жил в Семеновской?

— Я угол снимал у Тужилкиных, — растерянно сказал я.

— Знаю их хорошо! — воскликнул Решлевский. — Их там свояк или — как это сказать? — дяди третий племянник был Честнова коновод. Это они тебя уговорили там поселиться?..

— Скажи, а с Лушкой Филеновой ты знаком?

Он бросил на меня быстрый взгляд.

— Ты откуда ее знаешь?

Я рассказал о встречах в тугае, о нашей быстро возникшей дружбе. С каждым моим словом Решлевский делался серьезнее.

— Так что выхода нет, придется ехать в Семеновскую, — закончил я рассказ.

— Все сказал?

— Все.

— Ну, теперь заткнись и слушай! — резко сказал Решлевский. — Слушай и мотай на ус. Я нарочно не перебивал, чтобы дать тебе выговориться. Никуда ты не поедешь. Филенова — первая шлюха со всей Аму-Дарьи.

— Врешь ты, не может быть…

У меня от волнения перехватило горло. Кровь ударила мне в голову. Мне стало жарко. Чтобы скрыть волнение, я очень громко заговорил:

— Ты что о ней знаешь?

— Не волнуйся, — сказал он, так же повышая голос. — Сам виноват. Развел телячьи нежности с кулачкой.