Подвиг

Потом господа самураи развели костер и начали моего друга поджаривать. Бадма кинулся в огонь, чтобы они не успели выманить у него сведения. Пришлось им заливать костер водой. В общем, дружка моего Бадму выручили монгольские пограничники.

Знаете, жизнью живешь серой и однообразной, иной раз одолевает тоска по собеседнику. Думаешь иногда — какое бы счастье поговорить с московскими друзьями.

Не скрою, зимой бывают моменты уныния, когда хочется сесть на коня и ехать: ехать домой или хотя бы в Улан-Батор, в культурные условия. Кое-как сдерживаешься, закуришь папиросу, крепишься. Ну, ничего, думаешь, все-таки мы работаем честно — мы в глубине Азии, в пустыне Гоби.

В НЕСКОЛЬКИХ ШАГАХ ОТ РЕКИ

В нескольких шагах от реки начинался тугай: кривые стволы тальника, заросшие плесенью, ярко-зеленый камыш, длинные стебли кендыря, одинокие тополя, кое-где орешник. Среди низких кустарников, в густой колючей листве, часто попадались звериные тропы, гнезда речных птиц и вытоптанные кабанами поляны.

Когда лодочники из Муйнака ехали в район сдавать рыбу, тугай громоздился перед ними, как невысокий синий холм с извилистым гребнем. В двух или в трех местах приречные жители начинали выжигать в тугае дорогу, но пожар уходил на полсотни шагов в сторону и погасал. Болотная почва обладала могучей жизненной силой: пожарище тотчас же зарастало кустарником; выгоревшие стволы ветвились; потревоженный дерн кипел грубой порослью, муравьями, былинками и всякой насекомой дрянью — страшно было на него ступить.

О тугае у нас, в Хорезме, ходило немало удивительных рассказов. Он пользовался дурной репутацией. Приезжие люди нередко пропадали в нем навсегда.

По краям тугая находились два рыбачьих поселка, в которых жили уральцы — русские казаки, сосланные сюда в прошлом столетии за упорство в расколе.

Из богатых уральцев состояла честновская сотня, воевавшая в 1918 году против советской власти.

В мое время честновцы были уничтожены или бежали. Их начальник, Павел Честнов, где-то скрывался. Уральцы занимались рыбным промыслом. Часть их вошла в амударьинский союз каючников и переправляла грузы по реке.

Зимой я встречался в Ходжа-Бергене с некоторыми уральцами. Это были добродушные бородатые рыбаки, не имевшие ничего общего с бандитами Честнова.

Описываемый случай происходил в 1924 году, перед национальным размежеванием Средней Азии. Я только что перешел из отводхоза в статистическое управление, на должность разъездного регистратора. Основной моей работой был «этнографический учет». Я был послан в числе шестнадцати регистраторов в низовья реки. Собранные нами цифры должны были служить для уточнения республиканских границ.

Между прочим, мне случилось побывать на берегах одного небольшого рукава Аму-Дарьи, носившего имя Семеновской протоки.

Раньше здесь был широкий плес с бурным течением. В последние пять лет он захирел. Река, по словам старожилов, «ударилась вправо», она с невиданной силой пробивала новые протоки и новые пути. Аму-Дарья капризна; ст местного народа она получила прозвище «джинни», то есть «полоумная».

Я прожил в Семеновской около трех недель, днем объезжал рыбалки в гребной бударе, а к ночи возвращался. Работа моя была закончена, но я все еще не уезжал. Задержала меня здесь одна местная жительница, Луша…

Эта была насмешливая, рослая казачка с миловидным лицом и крепкими руками. В первый раз я увидал ее на реке. Потная и растрепанная, она тянула вверх по течению тяжелый каюк с рыбой. Поравнявшись с ней, я предложил свою помощь. Казачка остановилась над речным обрывом.

— Спаси бог, товарищ! Бери бечеву…

Я неловко впрягся в лямку, примерился и потащил каюк, что оказалось довольно трудным занятием. Она пошла сзади, поминутно спрашивая, не взять ли у меня бечеву.

Вид у меня, должно быть, был невеселый — в городской кепке и брезентовых сапогах, которые промокли после первых же шагов по береговой глине. Я тянул лямку, дергая и спотыкаясь. Шагов через пятьдесят она сказала:

— Ну, давай, что ли! — нерешительно переняв у меня лямку, потащила лодку вперед.

После этого случая я встречался с нею по нескольку раз в день, то на реке, то в артелях. Однажды она ушла со мной к реке с казачьей вечерки, мы бродили над водой и целовались. Через день после вечерки Луша пришла ночью ко мне. Вскоре мы почти не расставались друг с другом. Через неделю я был в нее по уши влюблен.

Она была не старше меня, но гораздо опытнее в любовных делах.

— Ты мой не первый и не второй, — сказала она, когда я спросил об уполномоченном Сельхозбанка, который жил здесь в прошлом году, — лучше не болтай о нем, по мне он и на свете не был.

Я не верил, что Луша меня любит, и часто возвращался к этой теме; должно быть, я поступал неразумно, внушая ей невыгодное мнение о себе.

— Вам я не могу нравиться, Луша, я некрасивый и неловкий, вам скучно со мной, — говорил я, — денег у меня мало, по здешним взглядам я беднее, чем любой семеновский хозяин.

Она неохотно возражала:

— А чего бы я с тобой тягалась, если бы было скучно.

Но чаще всего она отшучивалась, делая вид, что соглашается.