Подсолнухи

Привезли. На въезде слезли прибывшие с подвод, по деревне — улица долгая — шли пешком. Подводы впереди, а они за последними санями. Идут, разговаривают между собой, глядят по сторонам. А деревенские и к стеклам оконным прильнули, и на улицу многие выскочили, наспех одевшись, взглянуть на ссыльнопоселенцев, какие они. Некоторые к конторе подбежали, стоят поодаль, посматривают. А приезжие ничего, внимания не обращают никакого — ко всему притерпелись, будто их это и не касалось вовсе.

Вот и контора. В конторе Никишин, счетовод, Тимофей Гаврилович. Подводы на конюшню потянулись, а Тимофей Гаврилович, вышедший встречать, позвал прибывших в помещение, в председательскую половину. Вошли, поздоровались. Сесть им тут негде, но и Никишин встречал их стоя. Стоял спиной к окну, опершись руками о подоконник, без шапки, полушубок расстегнут. Помолчали минуту, глядя друг на друга. Тимофей Гаврилович в дверях. Ти-ихо в конторе.

— Вот что… — начал, кашлянув, Никишин, и Тимофей Гаврилович понял, что председатель не знает, как обратиться к стоявшим перед ним людям.

Товарищами назвать — вроде бы и не подходит, гражданами — опять же нехорошо, слишком уж строго. Мужиками назвал. Умный был мужик, Никишин, ни перед каким начальством не робел, не терял достоинства, а здесь стушевался заметно.

— Вот что, мужики, — сказал он, кашлянув, — сейчас пойдете к Тимофею Гавриловичу, он бригадиром у нас, пообедаете, а потом рассыльная разведет вас по квартирам. С хозяевами обо всем договорено. Сегодня отдыхайте с дороги, а завтра утром приходите в контору, часам к восьми. Завтра и поговорим. Тимофей Гаврилович, веди людей. Рассыльную я подошлю часа через два…

Вогнав топор в обтесанную уже половицу, Тимофей Гаврилович сел, чтобы отдохнуть и покурить. Было ничуть не холодно ему в фуфайке, да он еще и не разогрелся работой, хотя было сыро, а дождь все шел, слышалось шуршание его. Опершись локтем левой руки о колено (правая была опущена и расслаблена, насколько это было можно), Тимофей Гаврилович курил, вспоминая тот далекий теперь, заснеженный, с морозцем ноябрьский день сорок седьмого, как, прихрамывая, вел он приезжих от конторы к мосту и дальше, в самый конец переулка, к лесу, к своей избе.

Шел сбоку и вроде впереди чуток, показывая как бы дорогу, а они — рядом, в бушлатах, в фуфайках, шапки холодные, рукавицы матерчатые, спаренные, но все в валенках, старых, изношенных, подшитых, но в валенках. Идут, снежок поскрипывает под подошвами. Вот и мост.

Восемь лет проживут они в деревне, эти пятнадцать человек, к пятьдесят пятому году двое только и останется на Шегарке до последних дней своих, восемь лет проработает с ними рука об руку Тимофей Гаврилович, со всеми подружится, некоторых просто полюбит, расставание будет грустным, как грустно было расставаться с фронтовыми товарищами, с которыми шагал по дорогам войны. Но все это потом — дружба, разговоры, расставания. А в первый тот день, день знакомства, не знал Тимофей Гаврилович, что бы им сказать такое, шел молча, и они молчали, только один спросил вежливо:

— Скажите, деревня ваша сама по себе возникла или из ссыльных? Места далекие, глухие.

— Сама по себе, — ответил Тимофей Гаврилович.

И все. Никто — ничего.

Подошли к усадьбе. Жена, увидев в окно, стала собирать на стол. Еще утром попросил Тимофей Гаврилович жену приготовить обед, и она поставила после протопа в русскую печь два больших чугуна — в одном щи, в другом картошка с мясом. Хлеб был, но на треть с картошкой тертой. Чай еще. Сахару не было, как и меду. Перед этим Никишин хотел выписать Тимофею Гавриловичу мяса колхозного, килограммов пять хотя бы, чтобы накормить обедом прибывших получше после такого пути, но Тимофей Гаврилович отказался, сказав, что накормит своим, не объедят же они его до основания за один-то раз, а мяса выписать им на второй день, когда они будут жить уже по квартирам. И тут же спросил председателя, не подать ли им по стопке перед обедом. Оставалось от праздников полчетверти самогонки, не жалко было и налить. Усмехнувшись, Никишин сказал, что не надо, ни к чему. Вот будет Новый год или какой другой праздник — тогда. Посмотрим, как они поведут себя среди деревенских, а сегодня по квартирам разводить их. Нет, не надо…

Вошли в избу, поздоровались с хозяйкой. Тимофей Гаврилович последним прикрыл дверь, пропустив гостей. Жена притихла совсем, стоит, руки опущены. Тимофей Гаврилович улыбнулся ей, ободряя. Разделись. Шапки, бушлаты, фуфайки сложили на кровать. Мешочки свои — чемодана ни у кого не было, да и откуда — оставили на полу, возле двери. Что там у них в мешках было — неизвестно. Белье сменное, видно, рубахи запасные. Руки помыли под рукомойником, волосы пригладили. У одного обломок расчески нашелся в кармане пиджака, он без зеркала причесался, передал товарищу. Тот взглянул на расческу, усмехнулся молча. Причесался и он, передал другому.