Подсолнухи

— Я к офицеру тому с расспросами снова. А он как захохочет. Знаешь, говорит, Шабрин, лучшие умы человеческие века бьются, чтобы понять, разгадать, что такое жизнь, что такое душа. И я тебе ничего вразумительного сказать не смогу, ты уж извини. Так и простились с ним. Замечательный человек, часто вспоминаю…

— Говори, говори, — просила Алена.

— И как дойду я, Алена Трофимовна, в мыслях своих до вопроса — для чего живу, то начинаю теряться. Не знаю, что и отвечать себе. Вероятно, никто ничего мне на этот вопрос последний толком не ответит. А может, на него и ответа нет. Живешь, ну и живи. Как ты считаешь, Алена Трофимовна, ведь ты постарше меня?

— Сама не знаю, Гена. Слушай, а ты какое время года больше всего любишь? Выделяешь для души?

— Осень, пожалуй. Хотя они все хороши, каждая по-своему. Осень, да. До-олгую, сухую погожую осень. Мягкие такие солнечные дни, листопад поздний, паутина. Вот уже и сентябрь заканчивается, листья с деревьев облетели, а дни все еще ясные, сухие. Хорошо в такие дни бродить по старым лесным дорогам с ружьем. По дорогам, что на дальние лесные сенокосы ведут. Не стрелять, а просто так бродить, думать, думать о чем-нибудь.

— А я по осеням тоскую, Гена.

— Печали много осенью, грусти. Листопад, птицы улетают. Будто проводил кого-то из близких тебе людей и не увидишь его уже…

— О-о, — плакала душа Алены.

— Последний навильничек, — сказал Генка, — найдется место?

— Как раз под ноги ляжет, довершит.

— Принимай. Все. Пойду в березняк, вицы вырублю. А ты, Алена Трофимовна, на колени опустись пока, а то голова закружится.

Генка взял в правую руку топор, неспешно пошел по полосе в березовую согру вырубить четыре тонких березки-вицы, чтобы перекинуть их через макушку стога. Алена пристально смотрела ему вослед. Она услышала стук топора, скоро из березняка показался Генка, держа в левой руке за комли обрубленные уже березки. Бросив у стога топор, он связал попарно вершины березок ветвями, подал на вилах Алене, а та перекинула их крест-накрест по стогу, чтоб не растрепал сено ветер. Можно было и слезать.

Отвязав от хомута веревку, намотав ее широкими петлями на правую руку, держа конец в левой, Генка бросил веревку Алене, веревка взлетела, разматываясь петлями, свободный конец ее упал прямо к ногам Алены. Пропуская веревку по другую сторону стога, крикнув: «Держи!», Алена начала лицом к стогу спускаться, спустилась, поправила юбку и обошла стог — посмотреть, как всякий раз обходила сметанные стога, чтоб видеть свою работу.

— А стожок ладный, Гена. Получился. Можем мы с тобой метать.

— Ну уж, и не такие метали — получалось! — засмеялся Генка. — С таким стогоправом каждый день на метку просился бы. — Он крепко подбил кругом черенком вил основание стога, и стог стал еще более подбористым: стог был не широким и не узким, плавно вывершенным, без всякого изъяна.

Прислонив к стогу вилы, Генка снова сматывал веревку, чтоб уже стянуть ее петлей. Он стоял спиной к Алене, волосы его, спина, плечи, грудь и руки были в мелкой сенной трухе. Алена смотрела на прямые, скошенные к талии плечи парня, двигающиеся лопатки, спинную ложбинку, чувствуя, как сохнет во рту. Весеннее, летнее томление заполнило ее, отстраняя сентябрьскую печаль. Не владея более собой, Алена шагнула к Генке, обняла его ниже плечей и прижалась лицом между лопаток, к спине, от которой пахло потом здорового чистого тела. Генка вздрогнул, выпрямился и замер, задержал дыхание. Смотанную веревку он уронил к ногам. Алена сама повернула его к себе, взяла руками руки его выше кистей, глядя в расширившиеся глаза парня, заговорила, ощущая, как бьется на шее напротив уха какая-то жилка.

— Генка, — почти шепотом говорила Алена, — ты знаешь, как я живу с Прокопием? Нет, ничего ты не знаешь. Мучаюсь, а не живу. Иди в подсолнухи. Иди, не гляди на меня, я сейчас приду к тебе. Ну что?!

Пригибаясь зачем-то, Генка почти побежал к цветущей полоске и, едва вошел в подсолнухи, задевая их, присел или упал — скрылся с головой. Прикусив нижнюю губу, оглянувшись, Алена надергала из основания стога, только что подбитого, охапку сена, прижала сено к груди, к животу и пошла туда, где колыхались потревоженные шляпки подсолнухов. В междурядье, вырвав из рядов несколько корней, в образовавшемся прогале прямо на земле, опираясь на локоть, лежал Генка. Увидев Алену, он привстал, повернул к ней изменившееся лицо. На освободившемся месте Алена настелила сена и сразу же легла на бок, протягивая Генке руки…

Глаза ее были закрыты, открыт горячий влажный рот, и этим ртом, освобождая его на время от Генкиных губ, говорила несвязно она, заставляя сжиматься парня.

Она еще долго не могла успокоиться. Не раскрывая глаз, сказала:

— Генка, поклянись самой страшной клятвой, что никто ничего не узнает.

— Алена Трофимовна!

— Генка, если ты предашь меня, если я услышу разговоры, мне не жить.

— Алена Трофимовна!

— Все, иди. Садись на трактор, уезжай. Быстрее. И забудь все. Больше этого никогда не будет. Забудь. Мы метали сено. Иди, мне встать нужно.