Подсолнухи

Вспомнилось Алене, как один раз, так же вот в конце сентября, выкопав картошку, устроили несколько баб складчину, и с ними была Мария. Они гуляли на левом берегу Шегарки, а потом, кто жил на правой стороне, пошли домой. Был поздний лунный вечер, тепло, сухо, пахла полынь. Дома у Терехиных осталась лишь Алена, Трошка был в интернате, Прокопий на озерах. Алена сидела возле раскрытого в палисадник окна и слышала, как проходили бабы по мосту и пели протяжную грустную песню о любви. По переулку к своей усадьбе Мария шла уже одна, допевая песню, и странно было слышать ее голос, одинокий по деревне, в вечерней, почти полуночной уже тишине. Деревня спала и не спала, засыпала.

— Сире-ень в саду-у цвете-от, — пела Мария, и по голосу ее чувствовалось, что выпила она с бабами на складчине и взяла ее тоска, — Я знаю-у, что-о хороша-ая-а любо-овь ко мне-е приде-е-от… — И опять: — Я зна-аю, что-о хорошая-а-а любо-овь ко мне-е приде-от… Я зна-аю, что-о хороша-ая-а-а… любо-о-овь… приде-е-от…

Шаги Марии утихли, замолк голос, а Алена все так же сидела у окна, думала, жалея Марию, которой не хватило любви, такого малого и простого, но совершенно необходимого в жизни, любви — основы всего. Чего и ей, Алене, так не хватает. Она сравнивала свою жизнь с жизнью деревенских баб, и получалось, что живет она с ними одинаково, хотя все они жили вроде бы разно, каждая семья по-своему. Все эти бабы когда-то любили за те или иные достоинства своих мужей, одни — очень, другим мужья их в женихах всего лишь нравились, что не послужило помехой для замужества, теперь они позабывали, что такое любовь, стыдятся этого слова, краснеют, давно они уже не невесты, не молодые жены, а просто бабы, домохозяйки, матери, обремененные заботами, детьми, болезнями, извечными бабьими думами, чтоб все было складно — не пил, не скандалил, выполнял свою работу муж, не болели, не хулиганили, успевали в школе дети, но хорошо получалось не всегда и не у всех, у одних ладилось, у других не жизнь, а мучение.

Но, собираясь иногда на вечеринки-складчины, как называли их сами же бабы, по окончании обязательно каких-то работ — весенних, связанных с посадкой огорода, летних — после сенокоса, осенних, когда все уберут в огородах, а то и в зимние праздники, выпив рюмку-другую, бабы начинали грустить, вспоминать прожитое, говорить о том, как короток их, бабий, век, сколько времени отнимают домашние дела, полевая работа, заслоняя собой что-то важное в жизни, то, ради чего они и должны жить, каждая начинала раздумывать, что вот что-то такое она сделала или не сделала в молодые годы, что помешало ей быть счастливой в последующей жизни, семейной уже, песни их были печальны и протяжны, они пели, как шедшая по переулку Мария, что придет к ним настоящая любовь, хотя никто из них уже не верил в это — для многих давно уже отошла пора, но некоторые, та же Мария, могли еще надеяться на неожиданную, хорошую любовь, хотя дело это было трудным. Верила ли Мария — этого Алена знать не могла…

В сравнении с деревенскими семьями Алена выгадывала и прогадывала. Она была счастливой и несчастной одновременно. Она была счастлива тем, что живет в родной деревне Жирновке — для нее лично это имело значение немалое, что ее окружает такая разная, такая понятная и в то же время загадочная природа, частью которой она себя чувствует постоянно, меняясь настроением с изменением времен года; она родила сына, похожего на себя, на отца своего, она была сыта, одевалась в удобную, простую, крепкую одежду, она была молода, здорова, сильна и привлекательна как женщина, она хотела родить еще дочь — сестру Трошке, но не родила, и вины ее в этом никакой не было; ночами, особенно весной и летом, после уравновешивающих ее душевное состояние дней, ночами ей нужна была такая любовь, чтобы стонала кровать, чтобы стонала сама Алена, проваливаясь в бездну, теряя сознание, обретая сознание, снова проваливаясь, и так много раз до полного изнеможения, после чего наступает такой глубокий, такой радостный, такой освежающий сон до зари утренней, а утром невесомое тело твое движется легко, душа ликует, руки просят работы, ищут, находят ее.

Подобной любви у Алены не было. Она знала, что такая есть, догадывалась, но сама не испытала ни разу. В соседней комнате спал ее пухлогрудый кривозубый муж, растерявший себя по деревням с одинокими женщинами, а было ли им с ним хорошо — об этом Алена не хотела знать, не хотела думать. Прокопий засыпал сразу, тело его уже не испытывало былого томления, он никак не объяснял это Алене, они просто не разговаривали об этом, для него было вполне достаточно, что она все поняла. Втайне она могла презирать его, ненавидеть, насмехаться над ним, Алена ничего этого не делала. Алена видом своим давала понять, что страшного не случилось, изменений в их жизни никаких не произошло, все в порядке, как и должно быть в семье.