Подполье на передовой

- Надо обязательно предупредить Карпова и Юнашева. Скажи, что прямой угрозы я не чую, но наготове быть надо всем. И пусть любыми путями добудут сведения о допросах Попова. От этих сведений, скажи, может зависеть судьба всей организации.

Островерхов бесшумными шагами прошелся по веранде и снова остановился возле Семикиной.

- Понимаешь, Даша, он руководитель целой группы. С его арестом группа будет обезглавленной. Люди могут растеряться... А мы ничем не поможем им: я никого из них не знаю. Группу создавал он сам. Мы советовались с ним и думали, что так безопаснее. Но, видно, не все мы продумали, Даша. Ах, черт! До чего ж жалко Петра! Оружие, говоришь, нашли? Как же он так неосторожно... Пропал Петро. А какой человек, Даша...

Островерхов отвернулся и, пользуясь темнотой, тайком смахнул навернувшиеся слезы.

- Ну, беги, Петровна, Да осторожнее. На тебя вся надежда. Не пройдешь - большая беда может статься.

- Пройду, Степан Григорьевич, я пройду, - тихо, но с такой решимостью ответила Семикина, что Островерхов понял: если будет хоть одна-единственная возможность, женщина пройдет.

- И еще прошу тебя: кроме тех двоих, об аресте никому ни слова. Причин для паники нет.

...На другой день гестапо арестовало еще четырех человек. Никто не знал, были ли они членами подпольной группы Попова или случайно попали в руки палачей. Не узнало об этом и гестапо. Истерзанных, изувеченных пытками их вместе с Поповым вывезли в станицу Гостагаевскую и там расстреляли.

Это уже потом, через год, в Крыму, на станции Джанкой, арестованный советскими органами Сперанский, рассказал на допросе о судьбе подпольной группы Попова.

Но кто поручится, что предатель мог знать о принадлежности этих людей к организации? Может, они были арестованы, чтобы создать видимость разоблачения целой группы? Как бы там ни было, эти люди погибли, как патриоты, намертво оборвав нить, за которую, ухватились было полиция и гестапо.

Знают

или нет?

После ожесточенных наступательных боев Красной Армии в районе Новороссийска и на Таманском направлении установилось временное затишье. Наши войска подтягивали тылы, принимали пополнение, производили перегруппировку сил. В штабах разрабатывались планы окончательного разгрома Таманской группировки противника, а передовые части вели так называемые бои местного значения за отдельные господствующие высоты, за достижение позиционного преимущества. И хотя результаты этих схваток во многих случаях обеспечили в дальнейшем успех, все-таки это были бои местного значения, не мешавшие обеим сторонам готовиться к сражениям стратегического масштаба.

Гитлеровское командование бросило все силы на укрепление "Голубой линии", к которой вплотную подошли советские войска, овладевшие 4 мая станицей Крымской.

Генерал Руофф отдал приказ о поголовной мобилизации трудоспособного населения Новороссийска и окрестных населенных пунктов на строительство оборонительных сооружений "Голубая линия". В городе усилились облавы. Полиция и жандармерия неистовствовали. Людей под конвоем отправляли в районы станиц Тоннельной, Киевской, Варениковской и Курчанской. Каждого, кто пытался уклониться от мобилизации на работы, расстреливали на месте. Каким-то чудом удавалось пока спасать горстку людей, имевших справки членов Мефодиевской земледельческой общины. Но и здесь, наиболее здоровых и молодых полиция забрала. Многие мужчины и подростки вынуждены были скрываться на чердаках и в подвалах. Немало молодежи было вывезено в Германию.

Каждый день то в одном, то в другом конце города появлялись черные автомобили зондеркоманды СС 10А, раздавались крики, выстрелы, душераздирающий плач детей и женщин. По указанию главаря этой шайки палачей-садистов капитана Гембаха и его помощника, заплечных дел мастера обер-лейтенанта Аппеля, осуществлялась чудовищная "оздоровительная акция", состоявшая в планомерном истреблении советских людей. Почти каждый день появлялись объявления об очередном расстреле групп "коммунистов", "партизан".

...Колька Жирухин совершенно отупел от убийств, грабежа и пьянства. Его уже ничто не трогало. Равнодушно и сонно он сползал с автомашины, лениво и безразлично входил в чужие дома и квартиры, кого-то брал за горло, за волосы, за руки, сжимая мертвой хваткой, не глядя, бил прикладом или огромным черным кулаком и, не слыша ни криков, ни стонов, выволакивал жертву на улицу, останавливался, тупо ожидая приказа, и, получив его, то ли толкал арестованного в душегубку, то ли здесь же всаживал в него нож, то ли швырял на землю и расстреливал автоматной очередью. Все это не волновало его, не трогало, не расстраивало. Он действовал спокойно, привычно. Это стало его профессией. Только в особо кровавые дни, в нем что-то надрывалось, после "работы" он брел к своей Валентине, безобразно напивался, кричал, бил посуду, отвратительно сквернословил, а потом пьяно рыдал и хрипел: "Убегу! Куда угодно, хоть к дьяволу... К че-орту! Хуже не будет..." А сейчас он исступленно шептал Валентине: