Подозреваемый

У меня день рождения. Тридцать лет стукнуло. Ни одна душа ко мне не прибилась за эту не очень длинную, но и не так уж короткую жизнь. Да я и сам тех, кто прибивался, отдирал с силой, комкал, ломал и отбрасывал. Теперь вот пролежу весь день, и никто меня не навестит, не распахнется дверь, никто не войдет и не скажет: "Здорово, старина! Пришел тебя поздравить!" Да я и не хочу этого. Стыдно перед самим собой. Перед всеми стыдно. Пока вольно жил, не ценил эту свободную, прекрасную жизнь. Я достаю из-под матраца сухарь. Здесь, в тюрьме, принято прятать кусочки хлеба, сахара. Ночью есть захочется, возьмешь в рот огрызок, легче на душе становится. Я отламываю кусочек, жую, и действительно легче на душе. Уходит что-то, словно назойливое мерзкое воспоминание, и его сменяет новое, более мирное воспоминание. Все чаще и чаще в памяти возникает мама. Пожалуй, единственный человек, к которому у меня нет претензий. Хотя зла причинила много. Мне причинила. Сразу возненавидела Жанну. Как только в дом привел. "Весь город с нею спал! — сказала она. — Думаешь, не знаю!" "Замолчи! — орал я. — Не твое дело!" К- "Не мое дело, только не будешь ты с нею жить, посмотришь — не будешь", — и заплакала. И еще сказала, откуда только и взяла слова такие: "Запомни, слезы материнские на землю не падают". Что означали эти ее слова, не понял я. Да и не спрашивал. А перед смертью смотрела на меня так, будто улыбалась, а я знал, что ей так хотелось сказать, повторить именно эти слова: "Слезы материнские на землю не падают". Не падают. Значит, к небу возносятся. Умерла и не простила моей женитьбы. Правда, сказала: "Живите дружно!", но сказала и книзу пошли уголки губ, едва не заплакала. Мне кажется, что и я вот сейчас лежу и умираю, и так мне тоже хочется умереть, потому что безнадежно все в моей судьбе, и жить мне не хочется.

Какой же смысл в этой быстротекущей жизни?! Какая самоорганизующая сила заложена в ней, что так все стремятся к обладанию чем-то конкретным именно в этой жизни, стремятся зачерпнуть больше чистого озона в легкие, стремятся к воде и солнцу, к харчевням стремятся, к пыльным площадям и улицам стремятся, к перинам и подушкам, к власти и богатству, к мужчинам и женщинам стремятся, к забытью и к новым притязаниям стремятся, к чему бы все это? Какой смысл во всем этом стремлении заложен? Бесконечная жажда потребления? Простая механическая энергия человека, людей, целых общностей, торопящихся в дома, в магазины, в мастерские: достать, купить, привезти, дотащить, разбиться в лепешку, но сделать так, как у других, даже лучше, выложиться, но обязательно сделать.

Неделю, месяц тратят на то, чтобы один раз нажарить, напечь, насолить, намариновать, чтобы потом все разом, в один день, ели с обеда до полуночи и все съели, разжевали, все допили, заглотнули, и еще раз пить, и все время допивать, и потихоньку расстегивать пояс, потом кому-то плохо, кто-то мчится в туалет, пища вся назад, кислый противный запах, хозяева жгут бумагу, желтые, жженые пятна на кафеле, а опорожнивший желудок вновь жрет, ему есть куда теперь запихивать, еще немножко, да, пожалуйста, вот этот кусочек, нет, лучше вот этот, прекрасно, лапку так лапку, и снова за все хорошее, праздник так праздник, один раз живем, ну будь здоров, мать, идет трапеза, вино льется, как река течет, горная река, через каменные пороги переваливает, не так все просто, еще по рюмочке, а уже некуда, и эта рюмочка в башку ударяет, прямо по мозгам, а хлебосольство щедрое, широкое, от души: еще закусите, а уже и закуска не идет, икает добрый молодец, кислыми щами от него с чесноком за три версты несет, еще по одной, по махонькой, травкой закусите, от травы какой прок? Травка, она и есть травка, и наматывает сосед пучок травки, и в соль, и в перец, и в соус, и все в пасть загоняет, и хрумкает эту травку, от нее в животе прямо набеги половецкие, с гиком, с шумом, с оханьем, надо же так повезло, и лица перекошенные, и глаза стеклянные, еще по одной махонькой, а вон рыбка вроде появилась? Кулебяка? Давайте кулебяку со сметаной, это самый раз, она осадку дает, сметана, еще один сосед в туалет двинулся, снова оттуда пустой весь да с протухлой пастью вылез, глаза к небу, платком лоб да щеки вытирает, ух, как жарко, а не жарко совсем, просто полный развал тела, брюхо висит, как мешок с мокрыми опилками, болтается из стороны в сторону, жидкость в нем перекатывается, ох, родные мои, не могу больше, но опять за стол, снова еще по одной…