Подозреваемый

После разговора с Костей я неотступно думал о пророческих возможностях художника. Собственно, какое творчество без пророчеств, без открытий, без мистического пафоса?! Всего этого не выскажешь Светлане. Только в царстве молчания реализуется бесконечность свободы художника, ищущего условия и факторы своего полного самовыражения.

Во мне, я это чувствовал, пробуждался пророческий дух. Она, живая, властная и сопротивляющаяся моей творческой настойчивости, будила во мне творческие силы, стремящиеся даже не к святости и одухотворенности, а к постижению высшего в искусстве, в жизни, в великой женственности, которую я стал ощущать так, как никогда не ощущал. Я сгорал и испепелялся еще и от другого противоречия: ее плотская ослепительность, должно быть, приводила в движение мои оргийные силы, а ее одухотворенность звала в пределы божественного инобытия. Какая-то несовместность обнаженности и высочайшей духовности — это и было основным противоречием — порождала во мне тот тайный трепет, который ведет и к стихии свободы духа, и к полному самовыражению. Я уже видел мою Светлану не в благополучном покое, а в страстном страдании апокалипсического настроя, окруженную (я еще не решил), может быть, мифическими героями, а может быть, и темными силами зла. Ее великая Душа, она не сознавала этого, освещала мне путь к новым сюжетам, которые молниеносно возникали на грунтованном картоне и с бешеной скоростью наполнялись красочными видениями. Я создавал хаотическое движение различных персонажей, окружавших юную девичью душу, здесь были и убитый топором в голову священник Александр Мень, и приконченный альпенштоком Лев Троцкий, и зажатый в тисках надвигающегося безумия Владимир Ленин, и подающий ему руку император Нерон, и страдающий Ницше, беседующий о божественном Данте, здесь были и разные дети — Катя-маленькая и Катя-большая, Саша Морозов и племянник Шурика Скудева, Владик, здесь были и те, с кем повязала меня судьба, — Касторский и Долинин, Шамрай и Петров, Ириша Пак и Сашенька.

Мне все время хотелось написать Андрея Курбатова в окружении детей, но что-то удерживало, мешало. Меня настораживала его прямолинейная уверенность в том, что конец света близок и что через образование можно спасти человечество. Мой слух резало такое словечко, как "система", которое он не уставал произносить. Я хотел видеть мир мягким, нежным и податливым. Душа стремилась к женским началам, к тому, что заключено, скажем, в образе Мадонны. Моя Мадонна как бы противостояла курбатовской жесткости. Она была уступчивой, не шумливой, величественно смиренной, и в этом смирении мне мерещилось совестливое спасение людских душ.

Мир в моем представлении был абсолютно совершенным, и то, что в нем столько несогласованностей, нелепостей и даже подлостей — чистая случайность, которую легко исправить! Это мое заблуждение я всякий раз отвергал, утверждая в себе уверенность в том, что все в мире этом очень скоро преобразится, и мои недруги, и мои инакомыслящие войдут в светлое свое Преображение, и наступит торжество добра и любви для всех — и для Шамрая с Касторским, и для Кости с Курбатовым, и для Раисы с Федором, одним словом, для всех, кто живет на этой прекрасной земле!

Иногда приходила мысль о неправомерности соединения столь разных персонажей, но я всматривался в бездонные страдающие голубые глаза Светланы и видел в них какую-то суровую пророческую религиозность, олицетворяющую торжество судного дня. Она, Светлана, помогала мне прозревать судьбы человечества. Я будто спрашивал, а что же изменилось в праве, духовности, культуре за эти две тысячи лет. И отвечал сам себе: "Ничего!" И мир бы погиб, если бы не эта величественная Женственность, разлитая щедро рукой Всевышнего по возлежащей передо мной красоте, — именно эта Женственность была олицетворением пророческого спасения человеческих душ, всего живого на этой земле.

— Ты и только ты спасешь мир, меня, человечество, — бормотал я, и если бы не рождающиеся одна за другой картины из под моей кисти, она, Светлана, уж точно решила бы, что я рехнулся. Неожиданно для себя я быстро находил нужные книги и нужные страницы и зачитывал моей возлюбленной именно те слова, которые смутно приходили мне на ум: "Пророк прозревает судьбы человеческие через созерцание духовного мира. Он всегда жаждет свободы духа и ждет его проникновения в удушливый мир своего времени. Пророчество есть всегда философия истории, а философия истории возможна лишь как свободное творчество. Пророк в отличие от святого погружен в жизнь мира, но он отрицает эту жизнь, предсказывая ее погибель. В этом трагизм жизни пророческой индивидуальности. Поэтому пророк в отличие от священника живет в буре и мятеже. Он не знает покоя. Обречен на страдание. Он всегда несчастен и побиваем каменьями…"

— Не хочу! Не хочу! — взмолилась Светлана. — Это все неправда! Я хочу покоя и любви…