Подозреваемый

Я видел, как она опустила глаза, как зажглась изнутри, но не придал этому никакого значения. Другие юноши и девушки тоже находились в каком-то счастливом угаре, кричали: "И мне позвоните, и мне!" Я обещал, что всем позвоню, потому что жду от них самораскрытия, и вдруг я застыл на месте, увидев у Фарида на листе потрясающе серое с черным цветовое пятно, он вдохновенно размазывал это пятно, то и дело вертя головой, чтобы посмотреть на свое творение справа и слева, а потом вдруг застыл на месте и сказал, поглядывая на меня: "Это я вселенную изобразил".

Я показал студентам его работу и сам пришел в восторг, и привел в восхищение моих оторопевших зрителей:

— Иной раз из ничего возникает великое, — говорил я, абсолютно не сомневаясь в истинности своих слов. — Свобода тоже возникает из ничего, говорят философы. Ей ничего не предшествует. Нет никаких видимых причин. Она сама по себе. А подлинное искусство — это и есть настоящая свобода. Свобода духа. Свобода дерзновенной одержимости. Фарид, если тебе скажут, что в твоей "Вселенной" ничего нет, не верь им…

Собственно, я привел этот эпизод с Фаридом только лишь для того, чтобы подчеркнуть, что никакой особой индивидуальной работы у меня со Светланой не было. С другими я также общался на таком же эмоциональном уровне. Но только, я это чувствовал, у нее отклика было больше. Какая-то невидимая нить связывала меня с нею. О, я знал это ликующее щемящее чувство, которое может пробудить только красивая женщина! Моя Жанна в совершенстве владела этим мастерством. В свое время она захватила меня своей обворожительной щедростью, обволакивающей и низвергающей тебя в самые дальние потемки бессознательного. Я на мгновение ощущаю, как рождается, нарастает в Светлане этот теплый поток влечения, который берет истоки, бог весть, из каких совершенно неподвластных человеку, неуправляемых глубин, упрямо, бездумно и широко огибает тебя со всех сторон, сужая сферу твоей свободы, твоей рациональности, твоей самостоятельности. Ты уже не себе принадлежишь, а этому половодью теплых течений, и круговерть неосознанной чужой агрессивности уже несет тебя в ее сторону, и ты в ее власти, хотя она ничего и не сказала тебе. Я силюсь не поддаться ее неосознанно полыхающим чарам, обращаюсь к другим, а сам все равно веду диалог с нею и только с нею. Неожиданно она будто спохватывается, макает кисть в растворитель — мы пишем только маслом: больше простора и больше увлекательности! — и начинает новый пейзаж, и это вызов: раз ты испугался, вот тебе, я сама выйду из этой теплой волны, спрячусь от тебя в самые дальние мои дали, исчезну, и меня никто не увидит. Действительно, в комнате на мгновение становится совсем темно, тускло, все теряет на секунду свой очаровательно-мистический привкус, я лепечу что-то о важности вдохновения, но чувственная связующая нить уже утеряна, меня вообще уже никто не слушает, все точно оглохли, и я оглох, потому что сейчас я потерян, я вообще не существую. Слава богу, прозвенел звонок. Прощаясь, я специально не обращаю внимания на то, как там, в уголочке, зашевелился теплый комочек, отделился от стенки, блеснул в мою сторону бледноватой голубизной синих глаз и снова уткнулся в свой рисунок…

Я не боюсь новых подозрений

Случилось так, что праздники продлились около двух недель, и я, соответственно, не был в университете все это время. Позвонил Костя. Сказал, что он и кое-кто из ребят хотели бы мне показать свои рисунки, а заодно, если это возможно, посмотреть мой новый цикл "За решеткой". Я назначил время и продолжил работу над циклом, забыв о предстоящей встрече.

Каково было мое удивление, когда на пороге своей квартиры я увидел Костю и Светлану.

Я извинился за то, что в моем логове царил жуткий беспорядок. Дом подлежал сносу: стены обваливались, потолок в подтеках, полы выщерблены. Но огромная площадь квартиры без хозяев и без мебели позволяла мне видеть свою живопись как бы в движении. На стенах висели триптихи и холсты в разной цветовой гамме: коричневой, фиолетово-розовой, кобальто-синей и изумрудно-зеленой. В одной комнатке я сосредоточил свою "Белую живопись": так я назвал картины в светлых тонах, от золотисто-сероватого до палевых и розоватых оттенков; эта белая живопись как-то сама полилась из моего нутра. Меня поразило, что в этих моих полотнах нигде не просматривались белила. Раньше мне это было невероятно трудно: как бы я ни старался, а специфическая противная запыленность белил все равно кое-где давала о себе знать. А здесь белила абсолютно не чувствовались, как не ощущалась и чистота тонов — синего или сиреневого, коричневого или красного.

Светлана надолго застыла в этой комнатке. Она разводила руками как бы в намерении остановиться перед одним из холстов и не могла.

— Здесь как в храме — все одухотворено, — сказала она, думая о чем-то своем. Я наблюдал за нею. Костя курил в форточку. Он уже много раз видел мою живопись и теперь молчал.