Подозреваемые

Всеволод Алексеевич, относясь к Ильфу и Петрову или, во всяком случае, к Ильфу, очень уважительно, не менее болезненно относился к стремлению некоторых авторов выискать блох в текстах «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка». Кроме того, математику и лингвисту-полиглоту Вентцелю доверял безоговорочно – и потому не раздумывая приобрёл книгу. И не раз уже прочтя её от корки до корки, каждый раз приятно удивлялся органичному сочетанию въедливой методичности аналитика и искренней любви филолога к исследуемому тексту, которого Александру Дмитриевичу, сыну известной русской писательницы И. Грековой – Елены Сергеевны Вентцель, – удалось добиться в этом воистину научном и поистине литературном труде. Не говоря уже об исторической его ценности.

Северный прилёг на софу и раскрыл книгу на случайной странице:

«Стр. 326: «Я старый профессор, бежавший из московской Чека». Для меня было неожиданностью, когда я прочёл в издании 1934 года: «Я старый профессор, бежавший из полуподвалов московской Чека». Как замечательно! Вывернутый и сниженный антисоветский стереотип: «подвалы Чека» (и как это тогдашняя цензура допускала упоминание, хотя бы и высмеивающее, антисоветских стереотипов!). Но в последующие десятилетия цензура сделала своё дело: удалила соблазн и немного, в меру своих сил, ухудшила литературное качество текста».

Всеволод Алексеевич вздохнул. Ох, как давно он алкал неподцензурного издания «Золотого телёнка», выпущенного издательством имени Чехова, или хотя бы этого, упомянутого у Вентцеля, выпущенного в 1934 году. В общем, такого издания, где был первоначальный текст Ильфа и Петрова: «Вот наделали делов эти бандиты Маркс и Энгельс!» — в том пассаже, что после «соавторства» цензуры ещё советской даже сейчас, в издании, например, 2004 года в возрождённой серии «Библиотека всемирной литературы», выглядит так: «Слышали новость? Меня вычистили по второй категории». И некоторые знакомые сочувственно отвечали: «Вот наделали делов эти Маркс и Энгельс!» А некоторые ничего не отвечали, косили на Побирухина огненным глазом и проносились мимо, тряся портфелями». Почему бы нынешним редакторам не озаботиться переизданием оригинального текста? И почему американского гражданина, математика Вентцеля, живущего в Новом Орлеане, сохранность и неприкосновенность авторского слова тревожит больше, чем нынешних русских издателей, граждан РФ, живущих в Москве? Переквалифицироваться, что ли, на старости лет в редакторы? Так вроде и судебно-медицинский эксперт из Северного вышел отличный!

– Не надо оваций![2]

Вместо оваций раздался звонок. Северный встал и нажал кнопку домофона.

– Дарий, ты помнишь, что должен стоять изваянием в углу, пока твой папа будет морочить мне голову?

– Да, дядя Сева!!! Клянусь!!! – заорал ретивый мальчишеский голосок.

– Ещё один, не знающий «не клянись!», ещё одно поколение клятых, – проворчал Северный, но его уже никто не слушал.

Через несколько минут в незапертую дверь внёсся всклокоченный симпатичный мальчуган и завизжал:

– Как я рад тебя видеть, дядя Сева!!! Смотри, как я умею!!! Нас в лагере тренер научил!!!

– Дарий, скотина, не смей!!! – истошно выкрикнул Семён Петрович сыну. Но не успел он ещё закончить фразы, как пацан уже прошёлся колесом. Причём – в направлении той самой стены, что была заставлена книгами до потолка. Обожаемыми книгами годами скрупулёзно собираемой библиотеки. «Колесом» – это, конечно, громко сказано. Он тупым кулём шлёпнулся на пол, по касательной задев ногами книжные полки. Сверху на него свалилась груда синих томиков. Всеволод Алексеевич состроил скептическую мину, Сеня ошарашенно застыл, видимо, ожидая кары. Дарий заревел.