Подозрение

— Полиция, полиция… — продолжал Эменбергер и задумчиво посмотрел на больного. — Вполне допустимо, что Полиция могла напасть на мой след, однако это мне кажется невероятным, потому что для вас это наилучший вариант. Немецкая полиция поручает швейцарской отыскать преступника в Цюрихе. Нет, это мне кажется не очень логичным. Я мог бы поверить в это, если бы вы не были больны и так остро не стоял вопрос о вашей жизни и смерти. В качестве врача я могу констатировать, что операция и болезнь не являются игрой. Точно так же обстоит с вашим уходом на пенсию. Что вы из себя представляете? Прежде всего цепкий и упорный старик, неохотно признающий себя побежденным, а тем более уходящим в отставку. Итак, очень вероятно, что вы без поддержки полиции, совсем один, так сказать, на больничной постели, отправились на битву со мной, и причиной этому явилось подозрение, возникшее у вас в разговоре с Хунгертобелем. Возможно, вы были слишком самоуверенны и не посвятили во все Хунгертобеля, поскольку ему не очень доверяли. Вы хотели доказать, что, даже будучи больным, вы понимаете больше, чем люди, уволившие вас на пенсию. Все это я считаю более вероятным, чем решение полиции поручить тяжелобольному человеку заняться таким щекотливым вопросом, тем более что полиция не разобралась в случае с Форчигом, а это должно было бы случиться, если бы она меня подозревала. Итак, господин комиссар, вы боретесь со мной один. Я считаю, что опустившийся журналист тоже ничего не знал.

— Почему вы его убили? — крикнул старик.

— Из осторожности, — отвечал равнодушно врач. — Десять минут двенадцатого, Время спешит, господин комиссар, время спешит. Осторожность никогда не мешает, Хунгертобеля я тоже убью.

— Вы хотите его убить? — воскликнул следователь и попытался встать.

— Лежите! — приказал Эменбергер таким тоном, что больной повиновался. — Сегодня четверг, — сказал он. — Мы, врачи, по четвергам, во второй половине дня, не работаем. Я хотел, чтобы Хунгертобель доставил вам и мне удовольствие, посетив мой госпиталь. Он приедет из Берна на автомобиле.

— Что с ним случится?

— Сзади него на полу автомашины будет сидеть мой глупышка, — ответил врач.

— Карлик, — с ужасом произнес комиссар.

— Да, карлик, — подтвердил врач. — Я захватил с собой из Штутхофа этот полезный инструмент. Как-то раз он попался мне под ноги, а по имперскому закону господина Гиммлера я должен был убить лилипута как неполноценного человека, как будто гиганта арийского происхождения можно считать полноценным. Я всегда любил курьезы и не убил его в надежде, что он станет надежным инструментом в моих руках. Эта маленькая обезьяна почувствовала, что обязана мне жизнью, и я ее соответствующим образом выдрессировал.

Часы показывали четырнадцать минут двенадцатого. Комиссар очень устал и время от времени закрывал глаза; каждый раз, когда он их открывал, видел часы, каждый раз большие, круглые, плывущие в пространстве часы. Берлах понял, что спасенья нет. Он погиб. Хунгертобель тоже. Эменбергер разгадал замыслы комиссара.

— Вы циник, — сказал он тихо, почти шепотом в молчаливое пространство с неумолимо тикающими часами.

— Вы хотите сказать, что я ни во что не верю? — спросил Эменбергер голосом, в котором не было ни капли раздражения.

— Да, мои слова имеют именно этот смысл, — отвечал старик в постели, беспомощно протянув руки на одеяле.

— Во что же верите вы, господин комиссар? — спросил врач, не меняя своего положения и с любопытством взглянув на старика.

Берлах молчал, а в глубине без перерыва тикали часы. Часы с безжалостными стрелками, неумолимо приближавшимися к своей цели.