Поднимите мне веки

– Не видать тебе, старица немытая, моей дочери как своих ушей!

Ну и кто, скажите на милость, мог ожидать, что проболтается родная мать?!

Дальше все пошло по нарастающей, поскольку хоть монахини Никитского монастыря, прислуживавшие «Ксении Борисовне», и не пускали инокиню Марфу в келью к «царевне», стоя насмерть согласно моим инструкциям, зато они никак не могли помешать ей сообщить о странных словах царицы-вдовы пришедшему навестить свою матушку Дмитрию.

В итоге тот к вечеру уже знал практически все, и не только знал, но и успел лично убедиться в произведенной подмене.

Ничего не подозревающему Басманову оставалось лишь хлопать в недоумении глазами и клясться и божиться, что он тут ни при чем, тем более сам наблюдал, как царевна залезла в возок и покатила в монастырь, а на обратном пути в нем никого, кроме Федора и князя Мак-Альпина, не было.

Вот так впервые и всплыла моя фамилия, за которую Дмитрий тотчас уцепился, как учитель за шалуна-мальчишку, успевшего столько напроказить, что достаточно ему оказаться недалеко от места происшествия, как начинают подозревать именно его.

Точно так же и со мной.

Такую пощечину Дмитрий стерпеть не пожелал и заявил Басманову, что если он не отыщет царевну, то...

Заодно дал ему ценный совет – Ксения Борисовна однозначно там, где находится князь Мак-Альпин. Басманов было усомнился, но Дмитрий повторил это, точнее, проорал еще раз... и еще... уже вдогон уходящему Петру Федоровичу.

Ну и прочие бояре подсуетились.

Хоть они и терпеть не могли Басманова, считая его сопливым выскочкой – и четырех десятков на свете не прожил, а уже в государевых любимцах, – но ненависть ко мне была куда сильнее.

Всего за день они совместными усилиями вызнали, что струг с князем двинулся по иному маршруту, нежели остальной караван царевича, а что до Новодевичьего монастыря, то Мак-Альпин вообще туда не заезжал, не говоря уж о том, чтобы оставить в нем монахиню.

Правда, настоятельница Новодевичьего сообщила и о том, что зато была у них где-то в ту пору мать игуменья из Никитского. Вот та и впрямь привезла одну из сестер своей обители, но это они пропустили мимо ушей, тем более что сестра Пелагея явно не походила на Виринею, особенно по возрасту, больше годясь последней в матери.

Правда, Аполлинарию все равно дернули на допрос, но тут Басманов действовал лишь формально, поскольку игуменью на дыбу не вздернуть, да и мало интересовал его вопрос насчет будущей судьбы сестры Виринеи, не говоря уж о неведомой Пелагее, а потому настоятельница отделалась легким испугом.

Зато кучера Волчу этот допрос весьма заинтересовал, и он тем же вечером рванул в Малую Бронную слободу, где полным ходом шло экстренное совещание, учиненное моими бродячими спецназовцами, поскольку сообщение кучера было уже вторым по счету.

А ведь князь Мак-Альпин перед своим отъездом от имени царевича Федора поставил четкую задачу выкрасть сестру Виринею из монастыря и привезти в Кострому. И как ее теперь выполнять?

Поначалу все звучало достаточно просто – вывести ее чуть ли не за руку из обители, а если даже какая-нибудь любопытная и пристанет по дороге, то нахально заявить ей, что это никакая не Ксения Борисовна, а в конце грубо посоветовать ей разуть глаза или умываться почаще.

Что же касается внезапного исчезновения царевны из своей кельи, то там им надлежало оставить письмо, написанное ею собственноручно. В нем она подробно изложила и про выздоровление матушки, и про свободный выбор, и про предчувствие страшной опасности, грозящей брату, от которой она должна его спасти.

А уж как и каким образом она покинула Вознесенский монастырь и саму Москву – плевать. Об этом пусть думают и гадают другие, а их задача куда полегче – всего-навсего довезти Любаву до Костромы.

Но теперь все летело в тартарары, и нужно было придумать нечто такое, чтоб... Словом, ничегошеньки у них не придумывалось, а известие Волчи окончательно их добило.

Сам я успел переговорить с Любавой на случай ее внезапного провала, и какой линии ей держаться – тоже подсказал. Помогли путивльские воспоминания о перчатках, головной боли во время крещения и прочие мефистофельские заморочки.

Мол, знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Стояла на коленях перед сном, молилась богу, прося его о прощении, ибо полюбился ей царевич не на шутку, как тут зашел князь Мак-Альпин, одетый во все черное и с глазами, горящими как угли...

Дальше куча мистики, а в конце самое, пожалуй, важное:

– Если не знаешь, что ответить на тот или иной вопрос, то сразу начинай жаловаться, что ничего не помнишь, – наставлял я ее. – А очнулась уже здесь, в этой келье, где тебя отчего-то все называют царевной, да так упорно, что ты и сама настолько растерялась, что и сейчас ничего не поймешь. И тут же простодушно начинай всех спрашивать: кто я теперь?

– А они меня не сочтут за?.. – И Любава выразительно постучала себя по голове.

– Это было бы здорово, если б сочли, – хмуро заверил я ее. – Насколько мне ведомо, на Руси юродивых пока еще не пытают.