Поднимается ветер…

— Это вопрос, мой генерал? — Блеклые зеленоватые глаза смотрели мимо плеча Рикарда.

— Нет, комплимент, елки ломаные! — заорал-таки Меррес, хотя обещал себе сдерживаться.

— Я думаю о благе армии и о том, что из офицеров этого полка подполковник Аллу наиболее достоин командовать им. Его происхождение не столь уж важно.

— А я так не думаю! — Эллуа, конечно, хороший офицер, но слишком уж часто приходят ему в голову завиральные идеи. Двое караульных, пришедших за Фароном, помешали Рикарду прочитать эллонцу нотацию о том, что ни одному из северян нельзя доверять. Фарон, едва ли не с коня угодивший под арест, насупился и глядел волком, но злился он в основном на Эллуа. Эллонский кавалерист не стал щадить самолюбие труса-полковника и обо всех его деяниях доложил не лично генералу Мерресу, а прилюдно, на совете. Жестокое решение, но верное. Хотя прекрасно видно, что о любой ошибке Рикарда Эллуа так же спокойно доложит хоть лично королю, хоть дядюшке. Нельзя его держать в штабе: слишком умен и опасен; но, с другой стороны, кому еще можно доверять? Дальше до самого утра обсуждали, какой полк перебросить на юго-запад и как именно действовать. Эллуа молчал, а потом надолго закашлялся и Рикард не без удовольствия отправил его в лазарет; кавалерист явно не был в восторге от заботы генерала, но спорить не стал. Без него совет почему-то пошел живее, ранее молчавшие начали говорить и предлагать, и к завтраку план был составлен. Все офицеры в унисон обещали разобраться с бунтом за три седмицы, говорили, что в сложившейся ситуации есть свои преимущества — теперь можно разгромить все силы восставших в двух-трех сражениях, а это куда удобнее, чем отлавливать их по лесам и схронам. Рикард уже не верил обещаниям, но лучшего плана у него не было.

Мрачное, темное предчувствие разгрома овладевало им вместе с голодом и головной болью.

Граф Агайрон навещал племянников почти каждую седмицу. Младший обществом дяди откровенно тяготился и скучал, да и сам граф недолюбливал его, хотя и не мог объяснить себе причин. Принц Элграс, на первый взгляд, во всем превосходил брата — был и смышленее, и лучше развит, и гораздо красивее Араона, но характер младшего племянника отталкивал и настораживал. Как ни бились над его воспитанием наставники, гувернеры и все прочие, Элграс казался — да что там казался, был, — необузданным дикарем, которого не связывали ни правила этикета, ни уважение к старшим. Слишком высокий для своих тринадцати, широкоплечий, уже больше напоминающий юношу, чем подростка, Элграс явно полагал, что ему должен принадлежать весь мир, и вел себя соответственно. Дядю он перебивал, с отцом спорил, на епископа Лонгина мог прилюдно повысить голос в ответ на замечание, а все испробованные способы наказания не производили на него ни малейшего впечатления. Агайрон откровенно предпочитал старшего, а младший относился к этому с обиженным нарочитым равнодушием. Когда дядя навещал племянников, скучал, вежливо, но небрежно отвечая на вопросы, а как только граф разрешал ему удалиться, стрелой вылетал из комнаты, даже не удосужившись изобразить сожаление по поводу расставания. Первый министр понимал умом, что поступает неверно, пренебрегая младшим и, что куда хуже, демонстрируя ему это пренебрежение. Жизнь не всегда идет так, как хочется, и младший принц может оказаться на троне — тогда-то он припомнит дяде все обиды. И все же сердце к младшему племяннику не лежало, может быть, с того самого момента, когда он увидел крупного и отчаянно горланящего младенца на руках у Астрид. Вопреки веками освященному обычаю, сестра не отдала ребенка кормилицам и нянькам, а решила выкармливать его сама, хоть это и не подобало королеве. До самой смерти она возилась с младшим, словно Элграс был не ребенком, а куклой или щенком — баловала, наряжала, задаривала подарками. Сколько брат ни говорил ей, что принц королевской крови должен получать совсем иное воспитание, Астрид его не слушала.