Подмены

– Вот какая незадача… – не зная, с чего начать глуповатую свою исповедь, приступил Моисей Наумович к объяснению причины встречи, каких, кроме как на Дни Победы, до этого не случалось. – Тёща настаивает, чтобы ребёнка нашего покрестить; я, само собой, против, но там назревает скандал такой нездешней силы, что мне, знаешь ли, проще согласиться.

– Пацанёнок, поди, – понятливо справился старшина, – внучок?

– Он самый, – согласно кивнул профессор, – второй годик кончается.

– Русская мамочка, поди? – снова попал в точку Фортунатов.

Мамочка лежала подо льдом, и лишний раз тревожить память родных Дворкину не хотелось, не тот был случай.

– Ну да, оттого и весь сыр-бор. Упёрлись, понимаешь, рогом и ни в какую. – И вопрошающе глянул на друга по Победе. – Поможешь, Коль?

– Батьку подобрать из своих или же в крёстные сватаешь? – не долго думая, отозвался кадровик и по-доброму подмигнул завкафедрой.

– И то, и другое. – Дворкин тут же подхватил его идею, подходящим образом ещё и расширенную до участия в мероприятии некоего «своего» батюшки. – Буду весьма признателен, Николай, просто очень. А мальчишечка, сам увидишь, просто чудо какой прелестный. И орать, скорей всего, не станет, так что компромат на нас с тобой, если что, минимальный.

Оба улыбнулись каждый своему, и оба – одному и тому же. Бесспорно, старшина Фортунатов оказался более чем просто понятлив – хватал с полуслова, сразу же отвечая по делу.

– Сам-то крещёный? – на всякий случай поинтересовался Моисей Наумович, зная ответ и так.

– Ещё как! – хохотнул в ответ Николай Палыч. – Считай, дважды. Первый раз – мамка снесла, другой – батька, потому что в разводе были и один другому ни в чём не доверяли. Так что я, Моисей Наумыч, всю жизнь, выходит, под двойной защитой прожил, оттого, наверно, даже царапины с фронта не принёс.

– Вот и поделишься с ближним, – окончательно успокоился профессор и призывно заулыбался, ожидая в ответ такой же братской улыбки. Тот, правда, встречно больше усмехнулся, чем одарил ожидаемой улыбкой, но Дворкину всё равно было приятно.

– Только это дело будет вам стоить, чтоб уж были в курсе, – под конец беседы уточнил Фортунатов, – сами ж понимаете: тайна обряда и всё такое. Зато я за отца Геннадия отвечаю – наш человек, не продаст. И покрестит на совесть, без никаких.

– Само собой, – согласился внуков дед, – заплатим, не обманем, не беспокойся, крёстный.

Вечером он рассказал Анне Альбертовне о состоявшемся разговоре. Та обрадовалась несказанно и понеслась делиться новостью с Гарькой. Она вообще любила с ним разговаривать, несмотря на невразумительное Гарькино «бу-бу-бу», набиравшее внятные обороты чуть медленней, чем того хотелось обоим воспитателям. А ещё она играла на пианино. Когда-то в отроческие годы даже окончила семилетнюю музыкальную школу; имелся у них в свердловской квартире и инструмент, и Наум Ихильевич любил послушать её игру, ведь порой его разнообразно одарённая жена покушалась даже на самого Ференца Листа, освоив когда-то несколько весьма непростых этюдов композитора. Однако за предполагаемой ненадобностью тяжеленное пианино в Москву с собой не повезла, оставила в подарок подружкиной внучке. Теперь она уже немного сожалела о том, чувствуя, что в мальчике явно присутствуют способности слушать и слышать звуки. И потом, в первый момент так рада была предложению Моисея, хотя самым немыслимым образом сокрушалась его горькой утрате, что о музыке этой вообще не подумала – лишь бы взяли членом семьи, сделав по-настоящему близкой, нужной, истинно своей.

Гарьку окрестили дней через десять после обещания старшины Фортунатова. Отец же Геннадий, которого тот советовал, оказался настоятелем того самого храма Преподобного Пимена, что на Селезнёвке, куда когда-то Лёка отнёс детские вещи Рубинштейнов. И как понял Дворкин, батюшка, по словам Николая Палыча, был «своим» в том смысле, что сотрудничал. Если откровенно, подобный не до конца чистый вариант забраться к Всевышнему под крыло несколько смущал Моисея Наумовича. Как подлинный учёный, он предпочёл бы, если уж дал согласие на обряд, пройти его как положено, с помощью служителя церкви и веры, не прихваченного властью за бороду или карман, и это было бы правильнее и вернее. Но, учитывая, что событие имело место лишь в угоду спасительнице его Анне, Дворкин смирился и с этим, поскольку тем самым закрывалось важное по отношению к ней семейное обязательство.

Дальше последовал праздник, к которому заранее готовились: оба крёстных, мать и отец, плюс дедушка, он же глава семьи. Ну и виновник торжества, Гаврила Грузинов-Дворкин. Именно так выпало на день двенадцатого сентября по святцам. После обряда отец Геннадий шепнул Дворкину на ухо, уже разобравшись, что он и есть от семьи главный, что, мол, раз уж получилось так, что имя ваше Гарри никакое, ни от славянского корня, ни от греческого, то в Гаврилу и покрестим – оно как раз попадает на сегодня, и происхождением, кстати, еврейское, близкое вашему семейству, если по линии ребёнкиного отца.