Подлиповцы

– Пойдем вместе, – сказал Сысойко. – Веди, а в Подлипную шабаш!

– Уж ты иди, не отставай… Сысойко! умри ты – беда мне…

– Мне тоже!.. До утра оба они не спали. Когда они уснули, то им померещилась Апроська с искусанными руками, и они слышали откуда-то стон. Они спали недолго и, пробудившись, стали звать Матрену, Павла и Ивана в город.

IX

Когда была жива Апроська, Матрене было все равно, что есть у нее дочь; не будь дочери, Матрене было бы тоже все равно; есть человек – ладно, а впрочем, пожалуй, и не надо бы: хлеб лишний идет; только ровно веселее с девкой-то, да и грудью ее Матрена кормила, как кормила и прочих детей. Только в этом и заключалась любовь матери к дочери. Когда умерла Апроська, Матрене жалко стало ее, а почему жалко, она сама не могла понять. Она плакала, что не увидит уже Апроськи, не будет говорить с ней, и сама не знала, чего бы такого попросить у бога, а только со слезами говорила: «Апроська померла!.. Ах, пошто ты померла? Пожила бы ты ошшо чуточку, поглядела бы я ошшо на красно солнышко…» Слова эти были заимствованы Матреной у других женщин, плакавших и причитавших по усопшим, и все-таки они-были искренние, задушевные; больше этих слов Матрена ничего не придумала хорошего. Матрене жалко стало Апроськи, а потому ей тоже не хотелось ехать в деревню. Без Апроськи пусто теперь дома. Подумай Матрена об этом при жизни Апроськи, представь себе то, что Апроська, как и все, может умереть, теперь бы ей не так жалко было Апроськи. Но Матрена никак об этом не думала: она хотя и видела умерших женщин, но никак не могла представить себе того, что Апроська может умереть? она не могла до сих пор понять: что это такое делается с людьми, когда умирают, и зачем их зарывают в землю? Матрена даже не верила, что и она может умереть, а если говорила о своей смерти, так только так себе, зря, и то когда сердилась. Скажи ей кто-нибудь: и ты, Матрена, тоже помрешь, и тебя в землю зароют, Матрена тому бы в лицо плюнула и обругала бы… Когда Пила стал звать Матрену бурлачить, она думала, что бурлачить – баско, и согласилась. Итак, подлиповцы – Пила с женой и детьми и Сысойко – отправились бурлачить.

X

Подлиповцы приехали в город часу в пятом вечера. Они остановились у содержателя постоялого двора, Терентьича. Терентьич знал Пилу, который часто прислуживал ему, и потому пустил подлиповцев даром. Кроме подлиповских лошадей, во дворе была только одна лошадь. Пила достал хозяйского сена, утащил из незапертой стайки овса и стал кормить лошадей. Подлиповцы отправились в избу. В ней было до двадцати мужиков: пермяков, черемисов и вотяков. Половина из них лежали на печке, на полатях и на лавках, половина сидели за большим столом и хлебали что-то вроде щей. В избе не было огня, хотя было очень темно.

– Бог на помочь! – сказал Пила.

– Ладно. Ты откедова? – спросили его сидящие за столом.

– Подлипную знаешь?

– Кто те знает? Вячкой или чердьнский?

– Чердынский.

– Колдун, ребя! Пила подумал: «Сделаю я с вами штуку».

– Эк, вас сколь! Бурлачить?

– Э!

– А эта баба-то тоже?

– Тоже.

– Баб, бают, не берут.

– Ее возьмут… Она килы садит. Сидевшие за столом вытаращили глаза на Матрену.

– Верьте вы ему, ватаракше… Он вон Апроську уморил! – ворчала Матрена.

– Слышь, беда!.. чурайся! наше место свято!.. – шептались мужики. Пилу манил запах щей, и он подошел к столу.

– Экую ты гомзулю-то взял!.. Смотри, обтрескаешься! – сказал Пила одному мужику, оплетавшему большой ломоть хлеба. Мужик спрятал кусок за пазуху. Четыре мужика вылезли из-за стола, за ними вышли и прочие.

– Экой лешой, и ись-то не дает!

– Шаркни его по башке-то.

– Топором ево! – кричали мужики.

– Садись, Сысойко. – За стол уселись все подлиповцы – Пила, Сысойко, Матрена с Тюнькой, Павел и Иван. Мужики боялись Пилы и Матрены. Они давно наслышались, что все чердынские крестьяне колдуны, а колдун, по их понятиям, опасный человек, да и не человек, а черт не черт, а что-то особенное: и человеком ходит, и невидимкой делается, с нечистой силой знается, медведем бегает, сорок летает и проч., и проч… Не спавшие мужики стали смотреть на Пилу и Матрену, сидевшие за столом и вышедшие из-за него стояли у печки и у порога, доедая куски хлеба, и молча смотрели на подлиповцев, ожидая какого-нибудь чуда. Пила, его семейство и Сысойко принялись доедать лежащий на столе хлеб и налитые в большую чашку скоромные щи.

– А ты наперед заплати деньги, тогда и распоряжайся, – сказала хозяйка и утащила чашку со щами.

– Заплачу, – сказал Пила.

– Заплатишь ты! Сколько ел, а все не платил.

– А ты погляди, кто у те в чашке-то сидит?..

– Кто сидит?.. – спросила хозяйка.

– Дай сюды, покажу! – Пила подошел к хозяйке.

– Что ты врешь?

– Ослепла! Гляди, мышь!

– Ах вы, погань экая!.. – сказала хозяйка. – Вы хлеб-то весь испоганите. – Она хотела взять хлеб, но Пила сказал ей, что в ковриге лапка чья-то видится. Хозяйка прижалась к печке и стала смотреть на подлиповцев, как они охобачивали хлеб. Щей уж не было. Мужики дивились.

– Ишь, якуня-ваня, што диется!

– Подем!

– Ты учись, научит… Так толковали мужики.

– А я ишшо не то сделаю, – бахвалился Пила.