Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора

Получив документы, я отправился на Перу, к французскому коменданту Константинополя. В приемной, в затылок друг другу, стояло человек 50 офицеров, медленно продвигаясь к столу, за которым сидел русский полковник, с породистым лицом, в новенькой с иголочки форме. Он крайне небрежно выслушивал просьбы, которые излагались самым вкрадчивым, раболепным голосом, и большинству заявлял:

Приходите завтра.

На тех, кто начинал возмущаться завтраками, покрикивал. Мой независимый тон, с которым я попросил доложить обо мне коменданту, произвел на него самое скверное впечатление, и он под каким-то предлогом отклонил мою просьбу. Когда же я начал возражать, он заявил мне:

- Я с вами не хочу больше разговаривать.

У меня тоже пропала охота беседовать с заевшимся типом.

Таких множество служило у французов или переводчиками или шпионами, чаще же всего тем и другим вместе. Впоследствии, когда французы перестали иметь в них надобность, они посвятили себя другой карьере, в духе Конради и Таборицких.

Я отправился без всякого доклада в кабинет французского коменданта, был встречен очень любезно и через сутки возвратился, после шестинедельного отсутствия, в свой корпус, где меня уже давно считали покойником.

ВО ДНИ КРОНШТАДТСКОГО МЯТЕЖА

После скандальной отправки бывших мамонтовцев на о. Лемнос жизнь в Чаталджинских лагерях невозмутимо потекла своим порядком.

Казаки и низшее офицерство жили жизнью троглодитов; высшее строевое начальство, получая жалованье, пыталось цукать и подтягивать, о. Андроник тянул священные песнопения, информаторы - волынку о войне до победы и о грядущем возрождении родины с помощью врангелевской армии, а интенданты урывали из казачьего желудка последний кусок.

Дезертирство, отправка гражданских беженцев в специальные лагеря (Сан-Стефано, Скутари, о. Халки), эпидемические болезни значительно разредили казачью гущу, скученную в Чаталдже, так что жить стало несколько легче. Наконец, старая аксиома о том, что нет такого положения, к которому не привык бы человек, оправдалась и на казаках. Они освоились со своими хлевами, сараями и землянками и ждали весны, когда «наша берет». Смелые, дерзновенные, энергичные люди давно уже блуждали на воле, в поисках самостоятельного заработка. В лагерях все более и более отслаивались робкие элементы, которые страшились

выхода из стада. До поры, до времени они покорно шли за вожаками.

Я возвратился в донской корпус 1-го марта и поселился на станции Хадем-Киой, со своими подчиненными, в поломанном товарном вагоне, устроив в нем печку. Стояло еще довольно прохладное время. С Балкан дули крайне неприятные ветры. Приходилось своим попечением заготовлять себе дрова, т.е. красть их, где придется. У местных турок к этому времени «братва» уже растащила все, что годилось в печку. Французы же очень зорко охраняли от казаков свои дровяные запасы.

Для добывания топлива оставался один источник - свалка старого турецкого хлама, находившаяся подле станции, обнесенная колючей проволокой и охраняемая неизменным чернокожим часовым. Версальский мир отдал в распоряжение союзников все военные запасы Турции. Здесь, на Чаталджинской позиции, осталось еще с 1913 года множество старых колес, поломанных повозок и орудийных лафетов, бревен для блиндажей и прочих остатков балканской войны. Весь этот «военный материал» французы приказали собрать из разных пунктов позиции к ст. Хадем-Киой и взяли его под свой контроль и охрану. Этими-то остатками балканской войны теперь согревались остатки армии Врангеля.

Уже с вечера составлялись планы воровских экспедиций. Очень часто казаки разных учреждений подползали к проволоке в таком большом количестве, что перепуганный негр поднимал тревогу и начинал стрелять в темноте, куда придется. Предприятие требовало немало ловкости и смелости и не всегда было безопасно. Мои подчиненные долгое время скрывали от меня, откуда они приносят для отопления вагона то колесо, то кусок лафета. Один раз на Масленице ночью притащили деревянные мостки.

Это еще где взяли?

Там, далеко, за станцией. Старые, завалящие. В стороне лежали совсем зря.

На утро распространилась по станции весть, что похищены мостки, которые были переброшены через канаву перед квартирой французского коменданта.

Вот так старый хлам! - вскипел я. - Как же вы рискнули? Теперь французы нам всыплют. А срам-то какой!

Обделали чисто... будьте спокойны... только сами не выдавайте нас.

В тот же день на докладе ген. Абрамов сказал мне:

Это уж слишком. Воров надо обязательно найти. Такое ведь безобразие. Хоть уж вы, о. Андроник, - обратился комкор к находившемуся у него в комнате батюшке, - повлияйте духовной беседой на казаков, чтобы бросили в Турции свои партизанские замашки.

Я на этот раз не проявил служебного рвения и даже покривил душой, покрыв воров. Отец же Андроник не замедлил исполнить начальническую просьбу. Он теперь тоже выбрался из Чилингира и жил на станции в маленьком сарайчике. По праздникам служил даже настоящие обедни, устраивая походную церковь в штабе, на той веранде, где обычно обедало окружавшее Абрамова штабное офицерство.