Под знаком розы и креста

Аплодисменты, и весьма дружные, послышались со всех сторон, при этом многие хлопавшие даже не обернулись в ту сторону, откуда раздался призыв. Юноша сделал небрежный жест, прося перестать всех хлопать, и прошел к стоящему на крохотной эстрадке в углу залы роялю, еще не дойдя, начал читать:

И огненный хитон принес,
И маску черную в кардонке.
За столиками гроздья роз
Свой стебель изогнули тонкий.

Бокалы осушал, молчал,
Камелию в петлицу фрака
Воткнул, и в окна хохотал
Из душного, ночного мрака…[15]

Было не понять, то ли поэт оборвал себя на полуслове, то ли стихотворение было коротким и завершалось многоточием. Публика вновь захлопала, многие стали требовать еще, но к юноше устремилась еще одна экстравагантно одетая барышня, видимо, из числа музыкально настроенных, и принялась насильно усаживать его за рояль.

– Не верьте им. Вы не поэт, вы композитор, себя не изживший в музыке, – с придыханием произнесла она громовым шепотом. – Исполните что… что из души польется.

Юноша взял несколько аккордов, на мой вкус, не слишком гармоничных, впрочем, вызвавших новые аплодисменты. Тут ему принесли чай, видимо, заказанный еще по приходе, и он, ничуть не смущаясь и не боясь обжечься, водрузил стакан себе на голову и удалился таким манером в дальний угол, где и стал тот чай прихлебывать.

Но свято место подле рояля пустовало недолго, почти сразу там оказался молодой мужчина с шевелюрой, не укладывающейся ни в какие рамки приличий, настолько она была взъерошена. Прочел несколько строф, чуть подвывая и пристукивая в такт ладонью по крышке рояля. Следом потянулись прочие. Мне показалось, что некие неписаные правила не позволяют здесь читать длинно, и это оказалось весьма правильным – если первый поэт был пусть слегка вычурен, но по-своему неплох и даже хорош, то подолгу слушать последующие ужаснейшие вирши было бы невозможно. Собственно говоря, уже на втором выступающем мне стало скучно и я больше глазела по сторонам, чем слушала, но вскоре я пожалела, что прослушала начало.

– Как человек, однако, измельчал!
Он был ничем в начале всех начал,
Но в нем дремали замыслы природны;
А мы – ничто и ни на что не годны,
В душе ни сил, ни чувств… Но что я лгу?
Унынье же я чувствовать могу![16]

Раздались не слишком бурные аплодисменты, поэт, не посчитав нужным на них отреагировать, отправился прямиком к нам. Был он молод, вряд ли больше двадцати двух – двадцати трех лет, кареглаз, некрасив, но приятен.

– Благодарю вас за то внимание, которое вы уделили моему выступлению, – с легким поклоном произнес он.

– Вам досталось незаслуженно мало аплодисментов, – сказала маменька.

– Это неважно. Куда важнее, что я достиг своей цели – заинтересовал вас, а то вы начинали откровенно скучать.

– Ваши стихи как минимум неплохи.

– Кхм! – поэт чуть смутился, но глянул на нас весело. – Не хочется начинать наше сумбурное знакомство с неправды. Это не мои стихи!

Видя наше недоумение, он заговорщицки понизил голос и сообщил:

– Поэт из меня никудышный, но перевожу я неплохо. Правда, пока всем говорю, что эти стихи написаны моим приятелем, но говорю это так, что все думают, что они мои.

– И зачем вам это нужно? – удивилась я.

– Затеваю аферу. Чтобы утереть нос некоторым, кто полагает, будто вся поэзия с них и начинается. А я вот нашел английского поэта, жившего триста лет назад, и, на мой взгляд, его стихи мало чем отличаются от тех, что нынче в моде. Разве что они лучше.

По гостиной прошел шелест, все обернулись к входным дверям.

– О! Кушать подано! – ернически произнес наш новый знакомец.

– Что? – не поняли мы.

– Ну, главное угощение вечера на подходе. Так что я умолкаю, дабы не мешать вам лицезреть!

Узнать вошедших не составляло труда, не только их имена были на слуху, но и портретов мы видали немало. Первой в залу вошла Зинаида Гиппиус. В белом платье в обтяжку, из-за чего напомнила осу в человеческий рост. С комом всклокоченных волос лисьего цвета. Одной рукой теребила граненые бусы, другой вскинула к глазам лорнет, от которого по сторонам брызнули отблески. Глянула, закинула на руку шлейф платья и пошла в дальний от дверей угол залы.

За ней невесомой тенью проследовал одетый во все черное, словно сам сатана, Валерий Брюсов. Эта пара была столь колоритна, что отвлекла внимание от третьей, едва ли не самой важной персоны, прибывшей сюда. В коричневых штаниках, в синеньком галстучке, с худеньким личиком, коричневатой бородкой, с пробором, зализанным на голове, с очень слабеньким лобиком и с выражением скорби и обиды, словно попал не туда, куда шел, просеменил вслед за супругой сам Дмитрий Сергеевич Мережковский.