Под заветной печатью...

Если бы речь шла о спорах вокруг не очень-то существенных различий в богослужебной практике, защита «старой веры» последователями протопопа Аввакума не вылилась бы в широкое общественное движение, которое с такой жестокостью подавлялось самодержавной властью. Движение это, получившее название старообрядчества, писал видный русский марксист Г. В. Плеханов, «опиралось на недовольство народа своим постоянно ухудшавшимся положением». Выразителем настроений масс был протопоп Аввакум, обличавший не только «неправедных» церковных иерархов, но и «неправедную» светскую власть и даже царский престол, на которые он возлагал вину за горе и несчастья народные.

Трагедия Аввакума, человека сильного и талантливого, состояла в том, что он видел мир в кривом зеркале религиозной веры, искажавшей реальные отношения людей, их помыслы и намерения. Он находился во власти наивных представлений, мешавших ему понять истинные причины народных страданий, а следовательно, и найти пути к их устранению.

Он оказался жертвой религиозных иллюзий, которые увели его на ложный путь. Ведь если бы представить себе, что Аввакуму и его последователям удалось бы одержать верх в борьбе против сторонников церковных реформ, то это все равно ничего бы не изменило в положении масс. А подняться до понимания того, что лежит в основе несправедливых социальных отношений, порождает неравенство людей, Аввакум не мог. Потому-то и уповал он на «правую веру», с помощью которой, верил, можно перестроить мир.

Пройдет немногим более двух столетий, и другой обличитель самодержавного строя и православной церкви, великий писатель земли русской Лев Толстой тоже будет стремиться «перекроить жизнь верой». И этот случай также нелегок для понимания. Гениальный художник слова, наделенный природой величайшим даром прозорливости, умением видеть глубинные процессы общественной жизни, обнаживший тесную связь русского православия с царизмом, оказался неспособным понять роль религии в эксплуататорском обществе, усыпляющей трудящихся обещаниями загробного счастья, уводящей их от борьбы за свои реальные земные интересы в мир бесплодного ожидания милостей с неба.

Он подвергает убийственной критике православную церковь, бросая ей обвинения в прислужничестве царизму, на который возлагает ответственность за чудовищную эксплуатацию трудящихся, за нищету и бесправие масс. Церковные иерархи осыпают его проклятиями. Один из них, мракобес Иоанн Кронштадтский, даже сочиняет молитву, в которой обращается к всевышнему с просьбой: «Господи, возьми с земли хульника твоего, злейшего и нераскаянного Льва Толстого и всех его горячих закоснелых последователей». Но писатель, с поразительной правдивостью отразившим настроения русского крестьянства, стремившегося, по словам В. И. Ленина, «смести до основания и казенную церковь, и помещиков, и помещичье правительство», с не менее поразительной наивностью предлагает выход из положения в создании новой религии. Он поучает, что если все начнут следовать евангельским заповедям, проявлять любовь к ближним своим, не противиться злу, то навсегда прекратятся распри между народами, придет конец несправедливым общественным отношениям, эксплуатации человека человеком. Он был не в силах понять, что его проповедь «новой, очищенной религии» по сути дела была проповедью «нового, очищенного, утонченного яда для угнетенных масс».

В самом деле, можно ли остановить того, кто нещадно грабит народ, если твердить ему изо дня в день: «Не кради»? Можно ли остановить убийцу, повторяя ему изо дня в день евангельскую заповедь «не убий»? Капиталист и помещик никогда не откажутся от возможности наживаться за счет чужого труда, если наставлять их в том, что они должны с любовью относиться к простым труженикам. Нужно быть предельно наивным человеком, чтобы уверовать в это. И как ни удивительно, таким оказался мудрейший художник слова Лев Толстой.

А разве не столь же наивен страстный противник тирании Дени Дидро в своих надеждах найти союзницу в лице русской императрицы? Убежденный материалист и атеист, предрекавший, что наступит день, когда последний деспот будет задушен кишкой последнего попа, он возлагал все свои надежды на изменение положения в обществе не на народ, а на просвещенную монархию. Человек, которому было дано видеть то, чего не видят другие, не замечал насмешек, с которыми встречали его прожекты Екатерина II и окружавшие ее царедворцы. Он продолжал доказывать, убеждать, не понимая, что его планы неосуществимы в условиях самодержавного строя.