Под заветной печатью...

«Психологию деспотизма» писатель художественно осваивает в первые годы XX века, работая над повестью «Хаджи-Мурат». В почти уже законченную рукопись Толстой вставляет главу о Николае (правда, Николай показан не в годы казни декабристов, а в конце своего царствования). В одном из писем Лев Николаевич сообщает: «Бьюсь над главой о Николае Павловиче, которая… мне кажется, важна, служа иллюстрацией моего понимания власти».

Этот образ Толстой строил на том материале, который знал. Здесь, конечно, подразумевается и расписание утонченного убийства, и тень «второй виселицы».

«Николай, в черном сюртуке без эполет, с полупогончиками, сидел у стола, откинув свой огромный, туго перетянутый по отросшему животу стан, и неподвижно своим безжизненным взглядом смотрел на входивших. Длинное белое лицо с огромным покатым лбом, выступавшим из-за приглаженных височков, искусно соединенных с париком, закрывавшим лысину, было сегодня особенно холодно и неподвижно. Глаза его, всегда тусклые, смотрели тусклее обыкновенного, сжатые губы из-за загнутых кверху усов и подпертые высоким воротником ожиревшие свежевыбритые щеки с оставленными правильными колбасиками бакенбард и прижимаемый к воротнику подбородок придавали его лицу выражение недовольства и даже гнева».

«Как ни привык Николай к возбуждаемому им в людях ужасу, этот ужас был ему всегда приятен, и он любил иногда поразить людей, повергнутых в ужас, контрастом обращенных к ним ласковых слов».

«Постоянная, явная, противная очевидности лесть окружающих его людей довела его до того, что он не видел уже своих противоречий, не сообразовал уже свои поступки и слова с действительностью, с логикой или даже с простым здравым смыслом, а вполне был уверен, что все его распоряжения, как бы они ни были бессмысленны, несправедливы и несогласны между собой, становились и осмысленны, и справедливы, и согласны между собой только потому, что он их сделал».

А чего стоит эпизод со студентом-поляком, в припадке исступления бросившегося на профессора!

«Николай взял доклад и на поле его написал своим крупным почерком: „Заслуживает смертной казни. Но, слава богу, смертной казни у нас нет. И не мне вводить ее. Провести 12 раз скрозь тысячу человек. Николай“, — подписал он с своим неестественным, огромным почерком.

Николай знал, что двенадцать тысяч шпицрутенов была не только верная, мучительная смерть, но излишняя жестокость, так как достаточно было пяти тысяч ударов, чтобы убить самого сильного человека. Но ему приятно было быть неумолимо жестоким и приятно было думать, что у нас нет смертной казни».

Несколько выразительных отрывков о Николае осталось и в черновых вариантах: вполне вероятно, что Толстой еще собирался их использовать в новых работах. Как много говорят хотя бы такие строки, явно «родственные» «стасовским» документам:

«Властолюбивый, ограниченный, необразованный, грубый и потому самоуверенный солдат, он (Николай) не мог не любить власть и интересовался только властью, одного желая — усиления ее. Вспыхнул мятеж. И на это он ответил картечью, виселицей и каторгой лучших русских людей!»

Еще за год-два до смерти, по свидетельству Н. Н. Гусева (секретаря и друга Льва Николаевича), писатель вынашивал замысел — все-таки написать о Николае и декабристах.

17 марта 1908 года Гусев записывает слова Толстого:

«Вам Саша[7] говорила, что я отдал ей бумаги от Николая Михайловича[8]? Вот надо будет отвечать ему. Я обещался не показывать, но рассказывать можно. Письма Николая Павловича о декабристах. На плохом французском языке с орфографическими ошибками, называет их мерзавцами, волнуется и успокаивается, когда они казнены. Я хочу ему написать, что это не только интересно, но и ужасно по тому мраку, который… (дальше я не запомнил)».

«Хотелось бы мне быть молодым, чтобы засесть за эту работу», — говорил Толстой другому своему секретарю — Д. П. Маковицкому.

Так великий писатель мстил Николаю, мстил самодержавию. Он почти никому не показал те документы о казни над декабристами, что доставил ему Стасов, но свои впечатления от них (и от многих других бумаг и рассказов) представил для всех. Спустя десятилетия он заклеймит палача, ужаснувшего его своей обдуманной, хладнокровной жестокостью.

Могла ли власть оставаться равнодушной к таким обличениям?

Отлучение явилось первым актом того фарса, который разыграли церковники вокруг Толстого, стремясь любой ценой добиться примирения писателя с церковью, примирения хотя бы внешнего. В течение девяти лет, прошедших со дня отлучения до смерти Льва Николаевича, церковь делала неоднократные попытки запугать или сломить волю Толстого. Митрополит Антоний направляет письмо Софье Андреевне: играя на ее религиозных чувствах, он просит помочь мужу умереть христианином. Толстой заявляет: «О примирении речи быть не может. Я умираю без всякой вражды или зла, а что такое церковь? Какое может быть примирение с таким неопределенным предметом?»