Под заветной печатью...

Уже после смерти Владимира Ивановича ленинградские экспедиции привезли, например, список с неизвестного письма 1676 года в Пустозерск, где московские старообрядцы сообщали Аввакуму подробности смерти царя Алексея Михайловича и последние придворные новости; вскоре был найден и ответ Аввакума на это письмо.

Судьба замечательного писателя и удивительного человека неизбежно выходит за рамки его эпохи.

Максим Горький оценит стиль и язык Аввакума как «непревзойденный образец пламенной и страстной речи бойца».

А. Н. Толстой пишет, что в русскую словесность XVII века «… как буря ворвался живой, мужицкий, полнокровный голос. Это были гениальные „Житие“ и „Послания“ бунтаря, неистового протопопа Аввакума».

Личность Аввакума, его сочинения восхищали Льва Толстого, Тургенева, Достоевского, Чернышевского и других. Высоко ценят Аввакума и многие современные советские писатели. Леонид Леонов сказал: «По своему языку, по своему эпическому темпераменту для меня имело большое значение „Житие“ протопопа Аввакума — замечательный памятник XVII века».

Разумеется, оценивая Аввакума как гениального писателя мы не должны идеализировать религиозного деятеля, одного из фанатических основателей старообрядчества; мы не должны забывать, что время действия в нашем рассказе — три века назад.

Впрочем, переплетение земной жизни и религиозных страстей, только что освещавшее своим огнем XVII столетие, уже ведет нас к делам и людям более поздних эпох.

Из 1670–1680 годов мы отправляемся, сквозь громкие десятилетия петровских реформ, мимо ряда преемников великого преобразователя — в 70-е годы XVIII века, в новую российскую столицу, еще не существовавшую во времена Никона и Аввакума.

«ТО ЧТИТЕЛЬ ПРОМЫСЛА, ТО СКЕПТИК, ТО БЕЗБОЖНИК…»

8 октября 1773 года в Санкт-Петербург въезжала карета. Серая пелена затянула небо, шел не то дождь, не то снег, отчего улицы покрылись мокрой грязью. Карета принадлежала камергеру двора ее императорского величества Екатерины II Семену Нарышкину. Рядом с хозяином сидел шестидесятилетний человек с огромным лбом, узким пронзительным лицом и орлиным носом. Он выглядел измученным и больным. Закрыв глаза, съежившись, сидел спутник вельможи в углу кареты.

«Мой бог, — думал он, — какая невыносимая боль! Эти беспрерывные толчки! Эта унылая погода! Когда же мы приедем, наконец? И останусь ли я жив? Нет сил терпеть подобные мучения!»

Карету снова тряхнуло, старик застонал. У него было ощущение, что ему всадили нож в живот и режут кишку.

— Сударь, — обратился к нему Нарышкин, — мы уже у цели. Взгляните, вот она, Северная Пальмира.

Его спутник открыл глаза и нехотя выглянул в окно. Боль немного отпустила его. Как некстати эта болезнь! Сколько времени он собирался сюда, в Россию, к русской императрице!

Никогда еще не покидал он родной Франции, впервые в жизни решился на несколько месяцев расстаться с привычным домом, обожаемой дочерью, любимыми книгами.

Позже он будет уверять, будто никогда не раскаивался в том, что совершил это путешествие. Но сейчас ему худо. Поскорее бы добраться до дома, где живет его старинный друг Фальконе. Несколько лет назад русская императрица решила поставить памятник Петру I и искала скульптора. Вот тогда-то наш путешественник и посоветовал ей пригласить Фальконе. Царица в восторге от французского маэстро, и Фальконе, конечно, не подозревает, что вскоре Екатерина II совершенно охладеет к нему, и, оскорбленный ее равнодушием, скульптор поспешит вернуться на родину, даже не подождав, пока на гранитном камне появится его прекрасное творение — Медный всадник. Впрочем, это произойдет через одиннадцать лет, а пока Фальконе осыпан милостями, и этим он обязан своему парижскому другу, который с нетерпением ждет, когда он сможет расположиться в отведенной ему комнате и отдохнуть от изнурительной дороги.

Больше двух месяцев длилось путешествие. Ехали не спеша, скорость невелика — несколько верст в час, да еще бесконечные остановки. Нарышкину не хотелось утомлять спутника долгими перегонами, старик с трудом переносил тряску.

Пока ехали по Европе, дороги были вполне сносными, а уж как въехали в пределы матушки-России, да еще в осеннюю распутицу, тут французский гость совсем занемог. Иногда лошади застревали посреди дороги, приходилось идти за подмогой.

— Эх раз, взяли, эх два, взяли, — налегая на карету, весело кричали мужики. Француз слушал непонятные возгласы, косился на Нарышкина и снова начинал разговор, глубоко волновавший его.