Под уральскими звездами

Константин Васильевич тоже не забыл Сережу, вчера прислал с мамой коробку шоколадных конфет. Сережа видел эти коробки в магазине дома отдыха. Продавщица жаловалась, что их плохо раскупают: дорогие. А Константин Васильевич не пожалел денег, купил и прислал. Мама так и сказала: «От Константина Васильевича тебе, сынок...» Сама развязала голубенькую ленточку — шелковая, вон она лежит на тумбочке, — сама клала конфеты в Сережин рот, а когда он больше не захотел, вытерла губы платком.

Дядя Семен тоже изменился. Он был очень скучный и все сокрушался о том, что они отпустили их в тот вечер домой. «Угнать бы вашего Серко на колхозный конный двор, вот и весь разговор. Поскандалил, поскандалил бы Григорий, а все равно пешком бы не пошли...» Покачивал головой и тяжко вздыхал: «И выпили-то всего ничего, а смотри, сколько глупостей наделали! Эх, Урал наш, батюшка! Суров край, с ним шутить не приходится...»

Не изменился только Вадим Сергеевич. Он оставался все таким же спокойным и внимательным ко всем, как и в тот вечер, когда приходил к маме заказывать какао для лыжников. Мама хотела остаться в больнице насовсем, чтобы самой ухаживать за Сережей. Вадим Сергеевич отговорил ее. Сереже она ничем не поможет, о нем хорошо позаботятся, а ей на работе будет легче справиться с горем, отвлечься от дум. Приезжать она может хоть каждый день, ведь до дома отдыха рукой подать. Сережа думал, что мама не согласится, но она согласилась. Кажется, она одного Вадима Сергеевича и слушалась теперь.

Одного за другим вспоминал Сережа всех, кто приходил к нему. Приходило много: и из Светлого, и из школы, и даже из Собольского ему присылали гостинцы. Так что Коля Булавкин даже позавидовал:

— Богато у тебя дружков, Сережка! Ко мне столько не ходит, куда там...

— А что? Хорошо! — одобрил Карп Иванович. — Не имей сто рублей, имей сто друзей. Всегда на выручку придут.

Долго не спал Сережа, вглядываясь в синий огонек ночной лампочки на столе посреди палаты. Задремал далеко за полночь, а проснулся от ощущения, что на него кто-то упорно и пристально. смотрит. Сережа дернулся и открыл глаза.

В палате было светло. На стуле рядом с кроватью сидел главный врач Вениамин Алексеевич и, пригнувшись, осматривал Сережины ноги. Он шумно посапывал. Белоснежный халат при каждом движении шуршал и потрескивал, так туго накрахмалили материю. У плеча доктора, с блокнотиком и карандашом наготове стояла дежурная сестра. Она-то и смотрела прямо в лицо Сереже.

— Мальчик проснулся, Вениамин Алексеевич, — тихо сказала она.

Врач взглянул на Сережу и усмехнулся:

— С добрым утром, Сережка! А мы, знаешь, немножко расхозяйничались тут без твоего разрешения. Не возражаешь?

Он надвинул на ноги простыню и открыл Сережины руки.

— Не возражаю, — сказал Сережа. Может быть, ему сегодня разрешат уйти домой? Он стал пытливо разглядывать врача, но по лицу Вениамина Алексеевича ничего нельзя было понять. Сережка, набравшись смелости, спросил: — Когда вы меня домой отпустите?

— Домой? Всему свое время, малыш... — Вениамин Алексеевич поглаживал Сережину голову, а сам все смотрел и смотрел в ту сторону, где были ноги мальчика, точно простыня ему нисколько не мешала, он мог видеть через материю. Потом встал, повернулся к докторше, которая чаще других бывала в палате и называлась лечащей: — Теперь, пожалуй, можно сказать, что опасность миновала, как по-вашему, Анна Ивановна?

Анна Ивановна слегка пожала плечами и улыбнулась:

— Не сомневалась, Вениамин Алексеевич. Пенициллин был и остается чудесным средством...

— Дешево ты отделался, вот что я тебе скажу, Сережка. Могло быть совсем худо. А теперь ты скоро будешь вовсю дурить вместе со своими приятелями. Потерпи еще немножко, и все! Потерпишь?

— Потерплю, если немножко, — кивнул Сережа и стал размышлять о том, что могло бы значить «совсем худо». Неужели операцию, о которой так много говорят в больнице?

Все направились к выходу. Шествие возглавлял грузно топотавший ногами Вениамин Алексеевич. Сбоку семенила Анна Ивановна, а сзади размашисто вышагивала дежурная сестра.

Когда медики появились в коридоре, навстречу врачу поднялся с места Григорий Силачев. Его исхудалое лицо густо обросло серой щетиной, воспаленные, глубоко запавшие глаза лихорадочно поблескивали. Накинутый халат висел на одном плече. Вениамин Алексеевич подошел к Григорию, накинул халат на второе плечо и, оглядывая Силачева с ног до головы, проговорил:

— Все такой же неприбранный. Что же ты, сержант, так опустился? Чего сам себя мучаешь? Ступай отдыхать!

Не первый раз Вениамин Алексеевич пытался отправить отдыхать почти обезумевшего от горя Силачева, но тот упорно отказывался покинуть больницу, хотя еле держался на ногах от усталости.

— Сами знаете, никуда я не пойду! — нахмурясь, сиплым голосом отказался он и теперь. — Вы мне про него скажите. Как он там?

— Сегодня могу тебе совершенно точно сказать: опасность миновала. Попахивало гангреной, но все обошлось, все в порядке. Племяш твой будет жить и здравствовать. Тебе это понятно?

Силачев еще больше нахмурился и исподлобья, недоверчиво посмотрел на врача: