Под уральскими звездами

Сережа знал, какой Костя серьезный, — так раздурится, что не скоро уймешь. Тогда Сережа здорово подшутил над Костей: как только тот намылил голову, Сережа утащил таз с водой. Захотелось Косте ополоснуться, а воды-то и нет, а мыло-то щиплет глаза. Искал, искал, кое-как добрался до крана.

Вот уж был бой так бой! Если бы не постучала из прачечной тетя Даша, они бы, наверно, всю воду из баков повыпускали! Сережа тихонько рассмеялся: эх, хорошо они тогда подурили! Вода была горячая-прегорячая! Пузыристая белая пена клубилась кругом, щипала глаза. Так и хотелось протереть их хорошенько... Но почему пена щиплет руки, а не глаза?

Они чешутся так, как будто их опалили крапивой. Захотелось вытащить, посмотреть, но сразу стало нестерпимо холодно, что он остановил руки на полпути и замер. Ну вот, опять тепло растревожил. Надо не шевелиться, тогда все опять станет по-старому...

Сережа долго ждал, когда снова потеплеет. Холод угасал медленно, но все-таки угасал, и откуда-то опять пахнуло теплом. Теперь воздух казался сухим и горячим — таким он был в классе. Сережина парта стояла недалеко от печки, и, садясь на место после утренней поездки по озеру — от дома отдыха до школы в районном селе было километра три, — Сережа всегда ощущал струившееся от нее тепло.

Под потолком горели четыре лампочки — на улице было темно. Только на втором уроке в широких окнах появлялись тусклые желтые лучи солнца и начинали подтаивать морозные узоры на стеклах. Наклонившись, Сережа мог видеть в проталинку все, что делалось на улице.

И вот он увидел, что серединой улицы по колено в сугробах шел дядя Гриша. На вытянутых руках он нес что-то длинное, белое. Сережа никак не мог разглядеть, что это такое, но почему-то догадывался, что несет дядя Гриша пирог, состряпанный ради Женькиных именин. Пирог был накрыт полотенцем, а из-под полотенца свисали розовые струйки крема, похожие на сосульки.

Было во всем этом что-то необыкновенное, но Сережа не мог понять, что именно. Он ломал голову, пока не догадался: а ведь руки-то у дяди Гриши две! А дядя Гриша сразу узнал, о чем думает Сережа: вынул из-под полотенца одну руку, показал Сереже, потом вынул вторую и тоже показал. Почему не упал пирог? Ведь его никто не держал!

От всего этого Сереже стало не по себе. Он повернул голову к столу учителя Якова Ефимовича. Но там сидел не Яков Ефимыч, а директор дома отдыха Константин Васильевич, он строго посмотрел на Сережу и сказал скрипучим нечеловеческим голосом: «Мальчик, нельзя смотреть в окно. Там — страшно!»

Сереже в самом деле стало страшно. И в то же время хотелось, очень хотелось посмотреть в окно, узнать, плавает ли пирог по-прежнему в воздухе или уже упал в снег.

Сережа попробовал повернуть голову, открыть глаза, которые почему-то опять оказались закрытыми, но что-то холодное давило на лоб, на глаза. Он чувствовал, как судорожно напрягались веки, стараясь отлепиться друг от друга, но ничего не получалось.

А открыть глаза надо было во что бы то ни стало: на Сережу опять надвигалось что-то необыкновенное. Он еще не знал, что это, но посмотреть надо было обязательно. В ушах назойливо звучал чей-то хрипловатый голос:

— Мальчик, ты меня слышишь? Мальчик, мальчик!

Сережа с силой шевельнул веками, и они чуть-чуть раздвинулись. В узенькую щелочку он увидел что-то яркое, огненное. Оно пламенело такими синими, красными и зелеными искрами, что ослепило Сережу, и он снова закрыл глаза.

— Он? — донесся до него тот же голос.

— Кому больше быть? — отозвался другой голос. — Конечно, он.

— Живой? — спросил первый.

— Не знаю, — ответил второй. — Ракетница у тебя?

«Да я живой, совсем живой!» — сказал Сережа, но почему-то не услышал своего голоса.

— Пахомов, сюда! — прокричал кто-то. — Одного нашли!

— Нашли-и, нашли-и, нашли-и! — перекликались голоса, Сереже удалось опять приоткрыть глаза. Прямо перед собой он увидел желтое пламя свечи в фонаре. Верхняя часть стекла закоптилась косым наплывом и была точно укутана в черную бархатную тряпку.

— Зеленой, зеленой заряжай! — переговаривались неясные тени-недалеко от Сережи. — Красной не надо, одного нашли. Взрослого нигде нету, я все обыскал...

Раздался похожий на выстрел хлопок, и яркое, горящее с воем и шипением устремилось в воздух.

— Еще одну?

— Хватит. Выносить будем. Берись, Саша!

— Да-а... Закоченел совсем, бедняга!

— Осторожнее! Не поломай! Как сидел, так и неси.

«Про кого они говорят — не поломай? Про меня? Да разве я стеклянный?» — думал Сережа. Хотел сказать, что он жив, только замерз немного, но его пронизала такая острая режущая боль, что он застонал.

— Стонет. Посмотри, Пахомов, что с ним.

Совсем близко появилось немыслимое человеческое лицо: чугунные черные щеки, багровый нос, облепленные инеем ресницы и брови. Глаза смотрели на Сережу, в них поблескивали отсветы фонаря.

— Живой, ребята! Смотрит! Только застыл здорово, слова сказать не может.

Появилось еще одно лицо.