Под тёплым небом

Но тем не менее теперь вот, когда Пашка со Стёпой уже разговорился, когда назвал Стёпу даже Калинушкой, отступиться ему от Стёпы было невозможно.

Он лишь повернул разговор иначе:

— Всё равно, Калинушка, у тебя наверняка где-то есть кто-то… Ну, такой, например, как у меня Русаков.

— Есть! — тут же и воспрял Калинушка. — Есть, есть! Конечно, есть! В том нашем детском доме завхоз Степаныч! Какой у тебя Русаков, я пока ещё точно не знаю, а вот Гули мой Степаныч не хуже ничуть. Только Гуля-то всё же больше подходит девчонкам, а Степаныч — пускай он не учитель, пускай не железнодорожник, но умеет поправлять крыши, вставлять стёкла, запрягать лошадь. Он, когда ездил за продуктами на базу в район, всегда брал меня с собой. Говорил: «Мне там без второго мужика не обойтись. А мы с тобой всё ж таки тёзки: я Степаныч, ты Степан! Пока выписываю продукты, присмотришь за лошадью…» И, веришь, Зубарик, я присматривал!

— Верю! — ещё ближе, ещё сильней, всем сердцем потянулся к Стёпе Пашка. Потянулся и оттого, что тот тоже назвал его ласково Зубариком, и оттого, что, оказывается, в их жизни многое совпадало.

— У меня — чиж, у тебя — цыплята.

— У тебя — экспресс, электровозы, у меня — лошадь, конная подвода.

— Твой Степаныч тютелька в тютельку, как мой Русаков.

Совпадали у мальчиков и печали-желания. Стёпа очень ясно понимал, что детдомовский завхоз-тёзка на своей громыхающей подводе в город, в интернат вряд ли уж когда прикатит, но в глубине души Стёпа очень бы этого хотел. А Пашка приезда Русакова не только хотел — он ждал, он в него верил. Вот из этого трудного ожидания внезапно и родился тайный сговор.

Сначала Пашка сказал Стёпе:

— Если Русакова всё нет и нет, то давай сами сбежим в Кыж. Сами узнаем, там Русаков или не там. И как живут бабушка с Юлькой.

А вполне бывалый детдомовец, семилетний Стёпа ответил:

— Бегали у нас одни такие… Бегали, бегали, да никуда не добежали. То самое выйдет и у нас… Думаешь, Гуля слепая? Или Косова — слепая? Или другие воспитатели ничего не видят? Да не успеем мы до интернатовской калитки домчаться, нас — гоп, стоп, за ушко и на красное солнышко! А ещё: если бы я и побежал, то уж первым делом не в Кыж, а повидаться со Степанычем.

Ответ показался Пашке резонным. Только чуть кольнуло, что детдомовский, деревенский Степаныч был для Стёпы всё же первее Кыжа, первей Русакова. Но, слегка пораздумав, Пашка не стал спорить и тут.

Стёпа тем временем внёс предложение своё:

— Нам бы не убегать, нам бы пока хоть воробушка изловить. Устроить где-нибудь потайную клетку, и этот воробушек стал бы тебе — как чиж, а мне — как цыплёнок. Он бы тоже клевал у нас с ладошек: тюк-тюк-тюк!

— С воробьём не получится, — выступил в свою очередь знатоком Пашка. — Воробьи — хитрюги! Не идут ни в какую ловушку. У Русакова и то их не было. А вот цыплёночка заиметь было бы неплохо.

— Но как?

— Высидеть самим! — всего лишь иронически усмехнулся Пашка, да очень желающий иметь цыплёночка Стёпа тут-то и углядел в шутке нешутейный смысл.

— А что? Всего и надо, — обрадовался он, — сбегать на кухню, стибрить сырое яичко! Запрятать за тёплую батарею в нашей спальне, и там выпарится курочка или петушок. Как на птицефабрике! Степаныч мне об этой фабрике рассказывал, когда мы наезжали в район.

— Чудесно! — восхитился теперь на полном серьёзе и Пашка. — Тогда добывай яичко и на меня. Да не тибри, а проси, не то впопыхах раскокаешь… Скажи тёте Поле, поварихе: живот, мол, ослаб. Она добрая, она поверит. Мне моя бабушка, как только что с животом — первым делом всегда давала сырое яичко… Но чур, Стёпа: тайна эта только на двоих! Слово?

— Слово! — поклялся Стёпа.

И всё же тайна меж двоих держалась совсем недолго.

Когда Стёпе повезло на кухне, когда они с Пашкой, натрамбовав за тёплую батарею в спальне всяких ненужных бумажек, устроили там оба яичка, то тут же на эту свою «птицефабрику» принялись заглядывать бесперечь.

Они боялись, что цыплята выпарятся без них, без должного присмотра, и на уроках не находили себе места. Они всё отпрашивались из класса выйти: то один поднимал над партой руку, то другой.

Гуля их отпускала-отпускала, да наконец спросила:

— У вас что? Нездоровье какое-нибудь?

И Стёпа едва было, как тёте Поле на кухне, учительнице не брякнул: «Ага! Животы!» Да смекнул, что тогда придётся шагать с Гулиной запиской к врачу и ответил:

— Теперь нездоровье прошло, теперь у нас только здоровье.

После этого заглядывать за батарею в спальне можно было лишь на переменках.

Но на переменках-то повсюду роились ребятишки, их глаза были позорче Гулиных. И вот, когда группа мальчиков первого «Б» класса укладывалась после отбоя спать, то не успел погаснуть свет, как тот мальчик, у которого Пашка отвоёвывал свою парту, сказал хмурым басом: