Под сенью девушек в цвету

Бабушка была в восторге, услышав отзыв об этих «Письмах», в точности совпадавший с ее собственным мнением. Она удивлялась, что мужчина может так хорошо понимать их. В г-не де Шарлюсе она видела женскую нежность и чувствительность. Позднее, оставшись одни и заговорив о нем, мы решили, что он, вероятно, испытал глубокое влияние какой-нибудь женщины – своей матери или, в более позднюю пору, дочери, если у него были дети. Я думал: «любовницы», вспоминая о влиянии, которое, как мне казалось, имела на Сен-Лу его любовница, и отдавая себе отчет в том, как облагораживают мужчин женщины, с которыми они живут.

– Когда они были вместе, ей, наверно, нечего было сказать своей дочери, – ответила г-жа де Вильпаризи.

– Разумеется, было что сказать, хотя бы то, что она называла «вещами столь воздушными, что только вы и я замечаем их». И во всяком случае, они были вместе. А Лабрюйер говорит нам, что в этом – всё: «Быть возле тех, кого мы любим, говорить с ними или не говорить вовсе – равно прекрасно». Он прав; это единственное счастье в мире, – меланхолично прибавил г-н де Шарлюс, – а жизнь, увы! так неважно устроена, что мы очень редко им наслаждаемся; в сущности, госпожа де Севинье заслуживает меньшего сожаления, чем другие. Значительную часть своей жизни она провела вместе с той, которую любила.

– Ты забываешь, что это была не любовь, речь идет о ее дочери.

– Но в жизни самое важное не то, кого мы любим, – возразил он компетентным, решительным и даже резким тоном, – важна сама любовь. Чувство госпожи де Севинье к ее дочери представляет гораздо большее сходство с той страстью, которую Расин описал в «Андромахе» и «Федре», чем пошлые отношения молодого Севинье с его возлюбленными. То же самое – и любовь мистика к его божеству. Слишком узкие границы, в которые мы заключаем любовь, – следствие того, что мы совершенно не знаем жизни.

«Тебе так нравятся «Андромаха» и «Федра»?» – спросил своего дядю слегка пренебрежительным тоном Сен-Лу. «В одной трагедии Расина больше правды, чем во всех драмах господина Гюго», – ответил г-н де Шарлюс. «Светские люди – это все-таки жутко, – шепнул мне на ухо Сен-Лу. – Предпочитать Расина Виктору, это как-никак чудовищно!» Его искренно огорчили слова дяди, но утешила возможность сказать «как-никак» и главным образом – «чудовищно».

В этих размышлениях о том, как грустно жить вдали от любимых нами (размышлениях, побудивших бабушку сказать мне, что племянник г-жи де Вильпаризи гораздо лучше, чем его тетка, понимает иные произведения и, главное, в нем есть черты, ставящие его гораздо выше большинства клубменов), г-н де Шарлюс не только выказывал тонкость чувства, которую мужчины редко проявляют; самый голос его – напоминавший те контральто, в которых недостаточно обработана середина, так что пение их кажется дуэтом юноши и женщины, – когда он высказывал эти мысли, полные такой нежности, брал высокие ноты, проникался неожиданной мягкостью и словно сочетал в себе хоры невест, хоры сестер, изливающих свою нежность. Но этот выводок молодых девушек, как будто нашедших себе приют в голосе г-на де Шарлюса (что должно было бы повергнуть в отчаяние этого человека, питавшего отвращение ко всякому женоподобию), не ограничивался участием в передаче, в модулировании чувствительных пассажей. Часто в то время, когда говорил г-н де Шарлюс, можно было слышать, как они, эти воспитанницы пансионов, эти кокетки, смеясь звонко и свежо, метили в своего ближнего и злословили острыми и лукавыми язычками.