Под сенью дев, увенчанных цветами

То, как Эльстир, вглядываясь в действительность, старался отрешиться от всех усвоенных умом понятий, было достойно восхищения, тем более что этот самый человек, который, прежде чем взяться за кисть, превращал себя в невежду и честно изгонял из памяти все знания (потому что всё, что мы знаем, в сущности, не наше), на самом деле обладал обширным и просвещенным умом. Когда я признался, что бальбекская церковь меня разочаровала, он удивился: «Как, вам не приглянулся этот портал? Но это же лучшая на свете каменная Библия в лицах для простых людей! И Дева Мария, и все барельефы, рассказывающие ее жизнь, — это же самое нежное, самое вдохновенное воплощение той долгой песни преклонения и хвалы, которой Средневековье восславило Мадонну. Если б вы знали, сколько у этого старинного ваятеля глубоких мыслей, какая восхитительная поэтичность, не говоря уж о том, с какой точностью воспроизведено Священное Писание, какие находки и сколько в них изящества! Идея этого широкого покрывала, в котором ангелы несут тело Девы Марии, настолько священного, что они не смеют до него дотронуться (я сказал ему, что тот же сюжет изображен в церкви Святого Андрея-в-полях; он видел фотографии портала этой церкви, но обратил мое внимание на то, что рвение маленьких крестьян, которые все одновременно мечутся вокруг Девы, — совсем не то, что степенность двух огромных ангелов, таких почти итальянских, таких стройных и кротких); ангел, уносящий душу Девы, чтобы вернуть ее телу; при встрече Девы с Елизаветой жест, которым Елизавета касается груди Марии и восхищается, почувствовав, что эта грудь набухла; и перевязанная рука повивальной бабки, не желавшей верить в непорочное зачатие, пока не коснется беременной; и пояс, что Дева бросила святому Фоме, чтобы дать ему доказательство своего воскресения; да и покрывало, которое Дева срывает со своей груди, чтобы прикрыть наготу сына, пока с одной стороны Церковь собирает его кровь, вино причастия, а с другой Синагога, чье царствование окончено, чьи глаза завязаны, держит наполовину сломанный скипетр и роняет с головы корону, а из рук скрижали Ветхого Завета; и супруг, в час Страшного суда помогающий молодой жене выйти из могилы и прижимающий ее руку к собственному сердцу, чтобы ее успокоить и доказать, что сердце в самом деле бьется, — ведь это же здорово, это так славно придумано! И ангел, уносящий солнце и луну, ненужные, потому что сказано, что свет Креста воссияет в семь раз ярче, чем свет небесных светил; и тот, что окунает руку в воду, которой омывают Иисуса, чтобы проверить, достаточно ли она теплая; и тот, что выходит из туч, чтобы возложить венец на чело Девы, и все те, что свешиваются с небес, выглядывают между балясинами перил Небесного Иерусалима и воздевают руки в ужасе или в радости, видя, как мучаются грешники и как блаженствуют праведники! Перед вами как на ладони все круги небес, вся необъятная поэзия этой теологии и символики! С ума сойти, божественно — это в тыщу раз лучше всего, что вы увидите в Италии, и, кстати, там этот тимпан несколько раз копировали скульпторы куда менее одаренные. Не бывает эпох, когда все гении, всё это глупости, это было бы похлеще, чем золотой век. Уж поверьте: парень, который украсил статуями этот фасад, был почище многих; величием замыслов он не уступал тем, кем вы сегодня больше всего восхищаетесь. Вот я вам покажу, если мы туда сходим вместе. Там некоторые места из службы на Успение Богородицы переданы с такой тонкостью, которая Редону не снилась»[262].

Но когда совсем недавно этот фасад открылся моему жадному взгляду в первый раз, я увидал не то, о чем говорил Эльстир, не величественное небесное видение, не бесконечную поэтическую теологию, которая, как я понял с его слов, была там запечатлена. Я спросил о высоких статуях святых на постаментах, выстроившихся словно по сторонам дороги.

— Она идет из глубины веков и ведет к Иисусу Христу, — сказал он. — Это, с одной стороны, его духовные предки, с другой — цари иудейские, его предки по крови. Здесь представлены все века. И если бы вы внимательней присмотрелись к тому, что показалось вам постаментами, вы бы узнали тех, кто на них красуется. У Моисея под ногами вы бы заметили золотого тельца, у Авраама — барашка, у Иосифа — дьявола, поучающего жену Пентефрия.

А еще я ему сказал, что ожидал увидеть нечто в персидском стиле и, наверно, еще и потому испытал разочарование. «Да нет же, — возразил он, — ваши ожидания были совсем не напрасны. Там есть чисто восточные элементы; одна капитель с такой точностью воспроизводит персидский сюжет, что это невозможно объяснить стойкостью восточных традиций. Вероятно, скульптор копировал какой-нибудь сундучок, привезенный моряками». И в самом деле, позже он показал мне фотографию одной капители, на которой два совершенно китайских на вид дракона пожирали друг друга; в Бальбеке я не заметил этих маленьких изваяний среди множества других, потому что общий вид этого величественного сооружения не соответствовал словам «чуть ли не персидская церковь»[263].