Под сенью дев, увенчанных цветами

После этого обеда я еще раз чуть не увиделся с Блоком, он заходил, но меня не было дома, и когда он обо мне спрашивал, его заметила Франсуаза, которая, хотя он бывал у меня в Комбре, по какой-то случайности никогда его прежде не видела. Она знала только, что ко мне приходил «какой-то господин», мой знакомый, не бог весть как одетый, а «по какому делу», она понятия не имела, и вообще он ей не слишком приглянулся. Я понимал, конечно, что никогда не постигну некоторых понятий Франсуазы относительно жизни в обществе, — понятий, основанных отчасти на словах и именах, которые она когда-то раз и навсегда перепутала; но хотя я давно уже перестал в таких случаях задавать ей вопросы, тут я не удержался и попытался выяснить — впрочем, безуспешно, — почему имя Блок связано у нее с чем-то огромным. Потому что, не успел я ей сказать, что этот молодой человек г-н Блок, она оторопела и от разочарования попятилась. «Так это и был господин Блок!» — потрясенно воскликнула она: ведь такая многославная личность должна бы выглядеть так, чтобы все с первого взгляда понимали, что перед ними один из сильных мира сего; она повторяла с огорчением, в котором уже зрели семена грядущего всеобъемлющего недоверия: «Так значит, это и есть господин Блок! Ну ни за что бы не подумала!» — с таким видом человек обычно обнаруживает, что в жизни какой-нибудь исторический деятель недотягивает до своей репутации. Она, кажется, затаила на меня обиду, будто это я сверх меры расхвалил ей Блока. Но в доброте своей прибавила: «Ну и ладно, сударь, пускай он Блок, а и вы ничем не хуже его».

Вскоре и в Робере Сен-Лу, которого она обожала, ей пришлось разочароваться, правда совсем по другому поводу и не так жестоко: она узнала, что он республиканец. Франсуаза была роялисткой, даром что о королеве Португалии, к примеру, говорила с непочтительностью, которая у простых людей служит выражением наивысшего почтения — «Амелия, сестра Филиппа»[242]. Но главное, она была в таком восторге от этого маркиза, а оказалось, что он за Республику, и теперь он представлялся ей ненастоящим маркизом. Она так расстраивалась, как будто, получив от меня в подарок шкатулку, думала, что она золотая, и пылко меня благодарила, а потом ювелир ей сказал, что шкатулка не золотая, а позолоченная. Она немедля лишила Сен-Лу своего уважения, но вскоре опять его зауважала, рассудив, что маркиз де Сен-Лу не может быть республиканцем, он просто притворяется из корысти, потому что при нынешнем правительстве это приносит барыш. И говоря о Сен-Лу, она восклицала: «Он лицемер!» — с доброй широкой улыбкой, означавшей, что она опять «почитает» его не меньше, чем в первый день, и что она его простила.

А между тем искренность и бескорыстие Сен-Лу были безграничны; его душевная чистота не могла себе найти полного выражения в таком эгоистичном чувстве, как любовь; с другой стороны, он был в силах — в отличие от меня, например, — находить себе духовную пищу во внешнем мире, а не только в своей душе, и поэтому был способен дружить, а я был лишен этого дара.

Точно так же заблуждалась Франсуаза насчет Сен-Лу, когда утверждала, что он, дескать, только делает вид, будто не презирает простых людей, а на самом деле это неправда: посмотреть хоть, как он сердится на своего кучера. И в самом деле, Роберу не раз случалось его ругать, не выбирая выражений, но не потому, что он ощущал разделявшую их дистанцию, а скорее из чувства равенства с ним. Когда я упрекнул его, что он слишком суров к своему кучеру, он возразил: «А почему я должен напускать на себя притворную вежливость? Ведь мы с ним равны! И он мне ближе, чем мои дядья и кузены, не правда ли? Вам как будто кажется, что я должен быть с ним обходительным, как с низшим! Вы рассуждаете, как аристократ», — презрительно добавил он.

И в самом деле, аристократия была единственным классом, к которому он относился пристрастно и с предубеждением; он легко готов был допустить превосходство какого-нибудь человека из народа, но в превосходство аристократа ему верилось с трудом. Когда я рассказал ему о принцессе Люксембургской, которую мы с его тетушкой повстречали, он отозвался:

— Такая же дура, как все они. Впрочем, мы с ней в каком-то родстве.